Львы умирают в одиночестве - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Владимировна Покровская cтр.№ 30

В завершение всего этого жуткого позорного фарса я заплакала. Как я рыдала, Алекс, я не могла остановиться, я прощалась, только обретя, прощалась с любимым, но чужим человеком. И невыносимый Курт Кобейн у меня над головой пел о том, что он давно уже умер в одиночестве. И потолок кружился, и античные изображения полуобнаженных богов, которыми в изобилии пестрело панно, размещенное посредине стены, превращались в живых существ и манили за собой, в другой мир, в мистерию, в полное безумие, откуда нет выхода.

И его лицо было совсем рядом, его опаленное вином дыхание, изгиб его шеи, его тонкие артистичные пальцы, наигрывающие на деревянном столе Шопена. Его запах, но не мужского изысканного одеколона, а терпкий, простой, такой запах, который въедается в кожу и волосы и который потом невозможно забыть.

Вот он встал, и я поразилась тому, какая прямая у него спина. Как будто это и не человек вовсе, а некий деревянный Пиноккио, управляемый нитями, зажатыми в руке опытного кукловода. И тут же он повел плечами и переменился. Стал двигаться с грацией дикой кошки, мягко, плавно, а я сидела напротив, очарованная, больная, разбитая, и ощущала, как все демоны преисподней наблюдают за мной и решают мою участь. Невнятными призраками кружатся, кружатся они под музыку Nirvana, кошачий изгиб спины манит; и запах, этот чертов, ни с чем не сравнимый запах возлюбленного, полумужчины-полуребенка, кружит голову…

А тени все мелькают, и водят хороводы с античными существами, и легкими прикосновениями ласкают его лицо, обнажают кипенно-белые зубы, и рот, искривленный не то в усмешке, не то в рыдании, и запавшие от бессонных ночей глаза, и запрокинутый, беспомощный в предрассветной мгле абрис шеи.

И вот солнце, древнее, повидавшее все на своем веку, безжалостное светило, выкатилось из-за горизонта и объявило начало нового дня. Как это всегда бывает, морок стал рассеиваться, маски прекратили свой безумный танец и разбрелись по углам. Сизый сумрак, окутавший нас, снова превратился в дым марихуановых самокруток. И Адлан впервые за эту ночь взглянул на меня с проблеском какого-то осознания в глазах. Будто бы первые солнечные лучи разогнали всех пугавших его чудовищ, и лицо его просветлело, очистилось и от страха, и от страдания, и от маеты порока. И тут же, словно забыв обо всех своих больных признаниях, о том, как нелепо пытался завлечь меня в постель и одновременно, едва не в слезах, жаловался, как ребенок, на свою разбитую жизнь, Адлан вдруг отчеканил холодно:

– Тебе пора.

Он вышел куда-то и вернулся, держа в руках мои туфли. А затем вдруг опустился на колени и сам ласково обул мои ноги, будто благодаря за то, что я пережила эту кошмарную ночь вместе с ним.

Пьяная, разбитая, уничтоженная, я вышла из его квартиры и села в машину. Секунды текли бесконечно, все никак не желая складываться в минуты, я оцепенела и не могла двинуться с места. Возлюбленный мной город просыпался, просыпался американский госпиталь, принимая больных, улица наполнялась запахом жареных каштанов, разносчики пирожков ловко сновали между машинами, я все сидела, не в силах врубить зажигание, не видя своих омертвелых рук, отстранившись от мира такой болью, которую только может испытать живое существо. Себя следовало выдумать заново, и как можно скорее, но для этого нужно было преодолеть небольшое расстояние, вырулить по залитым солнечным светом стамбульским узеньким улочкам к своей гостинице и забыться наконец исцеляющим сном.

Алекс, я вернулась в гостиницу, но забыться не вышло. Ни на секунду я не смогла забыть, я оборачивалась и различала в толпе смутный силуэт с зажженной сигаретой в руке, мне мерещилось его лицо повсюду, среди незнакомой мне турецкой речи я с удивительной ясностью могла различить его имя. Меня не отпускал этот его больной излом, я пыталась разгадать, что за горе сломало его. Я снова и снова проверяла телефон, все ждала, вдруг он позвонит, скажет хоть слово, может быть, объяснится за тот ночной кошмар. Но он не звонил и никак не давал о себе знать. Я принималась писать, но проклятые строчки не хотели рождаться, я больше ничего не могла сказать этому миру, Алекс. Я все смотрела на зажигалку, нечаянно взятую у него, вертела ее в руках. Я стала бездарна, пуста и бесплодна, мое собственное отражение в зеркале пугало меня, я перестала есть, перестала спать, я умирала, мне было все равно. А затем, как любой писатель, наверное, перенеся на себя судьбу самого близкого персонажа, однажды я дрожащей рукой налила себе в стакан виски, поднесла его к губам, отхлебнула и… Вдруг та боль, что снедала меня все эти дни, слегка притупилась, отпустила немного. И я, в восторге от такого терапевтического эффекта, налила себе еще.

И в один из дней, измученная бессмысленным ожиданием его звонка, иссушенная собственной вдруг обрушившейся на меня немотой, я вышла из отеля и пошла, куда глаза глядят. Я шла по «Истиклялю», когда-то самой любимой мной улице, и даже сама не поняла, как оказалась в одном из наркоманских баров Стамбула. А дальше ты знаешь, Алекс, ты все знаешь. Спасибо тебе.

Именно ты, мой старый, мудрый друг, забил тревогу, когда я внезапно исчезла. Больше никого в моей жизни, центром которой всегда были выдуманные, а не живые люди, не нашлось. Ты вспомнил обо мне, развернул активные поиски и в конце концов каким-то чудом нашел меня в одной из опиумных берлог Аксарая – больную, пьяную, полусумасшедшую. Тогда, когда ты меня отыскал, я поняла, что такое истина, я ее обрела в вине, одиночество постепенно оставляло меня, как и вся принадлежность к мирскому. Ты вытащил меня оттуда, Алекс, ты клялся, что никогда меня не оставишь, что устроишь меня в клинику. Твердил, что я не имею права так с собой поступать, что я – серьезный писатель, что за время этого своего демарша я пропустила вручение солидной литературной премии. И я была благодарна тебе за участие, как может быть благодарно едва живое существо, внезапно нашедшее опору. На чувства душа моя была уже не способна, это было чисто инстинктивное, животное тепло. И, конечно, никакие, даже самые престижные литературные премии меня уже не волновали.

А потом ты снова меня потерял. Прости, прости, я так страшно виновата перед тобой! Ты так и не понял, почему всего через несколько дней я сбежала из номера твоего отеля, почему, вернувшись, ты обнаружил лишь пустую комнату. Я расскажу тебе…

В этот день я узнала, что он погиб. Погиб Адлан… Мой изломанный Арлекин, мой несчастный насмешник и тяготящийся своим даром гений. В это невозможно было поверить. Он погиб, и солнце померкло над землей, и все, что еще оставалось от моей души, ушло вместе с ним. Но кроме того, я наконец узнала, что же так терзало и мучило его, и это знание прибило последние остатки жизни, что еще трепыхались во мне, придавило могильной плитой. Потому что я могла догадаться, Алекс, я могла понять и… Сделать хоть что-то, а не упиваться своим ужасным разочарованием…

Он умер страшно, кроваво, Алекс. И не было в его смерти никакой декадентской эстетики, никакой гибельной обреченной красоты.

Он выстрелил себе в голову из дробовика, Алекс. В одну из таких бессонных ночей, в окружении античных призраков и зловещих масок венецианского карнавала. Под речитатив Кобейна. Прекрасный мой, измученный, вычерпанный до дна, грациозный, разбитый…