Я нахожу коробку. Деревянная, она легко скользит мне в руки. Для ботинок коробка слишком большая, и я случайно роняю ее на пол. Бац!
Понимаю, что внутри, еще до того, как открываю. На фотографии маме на год или два больше, чем мне сейчас, и ее обнимает мужчина постарше. Очень красивый. Он не в фокусе, но я могу разглядеть пару деталей. Светлые волосы. Ярко-голубые глаза. И улыбка, которая заставит любую девчонку выскочить из штанов, влюбиться или навсегда бросить балет. На ней костюм из «Дон Кихота», и она смотрит на своего спутника так, словно не замечает ничего вокруг.
Я резко сажусь прямо на пол. Подолы одинаково депрессивных платьев лезут в глаза, закрывают уши, но мне все равно. В коробке есть кое-что еще. Любовное письмо от мужчины по имени Дом. А также письмо адвоката. В последнем много специфичного жаргона и длинных, страшных, бессмысленных слов. Имя моего отца замазано черным. Но выжимка такая: он признает, что ребенок его, если мать не будет об этом трепаться. За ребенка будут платить до тех пор, пока ей не исполнится двадцать пять.
Ей. То есть мне. Я – ребенок из документов.
Меня тошнит. Не так, как обычно. Этот позыв сильнее, единственная возможная реакция, сосущее чувство в животе, после которого не нужно его опустошать. Даже наоборот, мне хочется чувствовать всю себя. Целиком Хочу исполниться чего-то, вырасти, чтобы меня не снесло ветром ощущений. Мне кажется, что я падаю глубоко-глубоко. В Большой каньон. В черную дыру. В Бермудский Треугольник Недоумения. Во что-то большее, чем жизнь.
Прикрываю рот, чтобы меня не вырвало прямо в шкафу. Кажется, у меня не будет другого шанса узнать что-то большее. Словно эти документы, фотографии и доказательство моего родства исчезнут, как только я поднимусь и уйду. Проглатываю поднимающуюся к горлу едкую жидкость.
В коробке есть еще несколько фотографий: вот мама танцует, вот изящно приседает в плие. Мама родила меня, когда была совсем юной, так что могла бы продолжить танцевать и после. Будь ей дело до балета, она бы привела себя в форму. А могла бы избавиться от меня и выбрать танцы. Почему же не избавилась? Я бы так и поступила.
Наконец меня рвет. Почти ничем, водой, но на пол кое-что проливается. Большую часть я удержала внутри. Потом долго принимала душ и отчищала дверцу шкафа. Надеюсь, я не терла слишком сильно и не оставила следов.
Сворачиваюсь на кровати, без платья, с мокрыми волосами, без всякого желания идти на дурацкую вечеринку Квонов. Стараюсь ни о чем не думать, но мое открытие слишком яркое, слишком… большое. Я никак не могу его переварить. Я хотела всего лишь слизнуть с торта крем, а мне отрезали огромный кусок. А я ведь не ела годами. Или, может, ни разу в жизни. А теперь передо мной поставили шоколадный торт, и это… это слишком.
– Ты готова, И Джун?
Мама вернулась из магазина. Я уже должна быть чистой и одетой, но вместо этого я лежу, завернутая в полотенце, в позе эмбриона на слишком жесткой кровати. Не отвечаю ей.
– И Джун! Пора идти!
Ненавижу ее голос. Ненавижу, когда она переключается на корейский. Звуки липнут друг к другу. Я не отвечаю, слышу ее топот. Она вваливается в мою комнату без стука. Она вообще никогда не стучит. «А чего тебе скрывать?» – вот как она это аргументирует.
– И Джун! – взрывается она, когда видит, в каком я состоянии.
– Я никуда не иду, – бормочу в подушку.
– Где твое платье? Одевайся скорее!
– Я не пойду, – повторяю.
Мама прикладывает руку к груди, словно от моих слов у нее случится сердечный приступ.
– И Джун. Нельзя со мной так говорить.
– Я сказала – нет.
– Кто тебя этому научил? Я позволяю тебе оставаться в этой ужасной школе, где ты теряешь время в кордебалете, а ты? Сплошное неуважение.
– Проблема не в школе.
Вот он, мой шанс. Я могу прижать ее. Но я не готова. Мне нужна цель. Голова кружится, во рту все еще привкус рвоты, лицо того мужчины мельтешит перед глазами, словно скринсейвер на мониторе компьютера, но я собираюсь с силами.
– Я могу забрать тебя отсюда в любую минуту.
Мама скрещивает руки на груди и смотрит на меня с отвращением. Я – худшее, что с ней случалось. Теперь я знаю это наверняка.
– У тебя пять минут.
Это не вопрос, это приказ.
– Ага.
Она не понимает.
– И Джун, одевайся. Мы опоздаем.
Мать поворачивается.
– Кто мой отец? – шепчу.
Она застывает.
– Я видела фотографии. Читала судебные документы. Знаю про деньги. Но ты вычеркнула его имя. Кто он? Кто такой этот Доминик?
Она налетает на меня, как гарпия: челюсти сжаты, глаза сощурены.
– Ты не смеешь копаться в моих вещах!
Мать ударяет меня по лицу. Я никогда не видела ее такой. Она бьет меня еще раз, и я хватаю ее за руки, удерживаю их. Да, она – моя мать, а я – слишком маленькая, но я сильная. Сильнее, чем выгляжу. Сильнее, чем думаю. Я опрокидываю ее, наседаю, удерживаю на месте, чтобы она не смогла до меня дотянуться.
– Послушай, мама. – Мой голос превращается в сталь. – Сегодня я вернусь в школу и заберу коробку с собой. У меня есть право узнать о себе, откуда я взялась, и ты не можешь меня остановить. Ты не имеешь права. Если хочешь, чтобы я молчала, не упоминай при мне общественную школу и колледж. Ты будешь поддерживать меня во всем. Потому что танцы у меня в крови. Я всегда это знала. И никто – даже ты – не остановит меня.
28. Джиджи
Я разминаюсь на полу недалеко от студии «Б» – хочется начать неделю подальше ото всех. Подальше от драмы. Я прослыла сумасшедшей после той истории с печеньем. Безумной, словно Бетт. Но это последнее слово на Земле, которым меня можно охарактеризовать. То, как на меня смотрят, – невыносимо. Вот бы уехать на месяц подальше отсюда. Мне нужно начать все сначала.
В коридор хлынули крысята – у них только что закончились утренние занятия. Завидев меня, они замолкают и начинают перешептываться, замедляют шаг.
– Джиджи такая красивая.
– В седьмой группе она лучше всех.
– Вы знали, что ее в самом деле зовут Жизель? Прямо как в балете!
– У нее идеальные стопы. Слышала, она и прыгает выше всех.
Комплименты заставляют меня улыбаться. Я чувствовала себя так же, когда впервые увидела балерину. Она летала по сцене, словно ангел, ее тютю походило на облако.
Одна из девочек зовет меня по имени. Голос у нее тихий и хрупкий. Я оборачиваюсь и натыкаюсь на ее лучащееся счастьем лицо. В голове проносится мысль, что ее на что-то подговорили девочки постарше, чтобы снова сыграть надо мной злую шутку.
– Можно твой автограф? – пищит она.