33
…местность тут очень своеобразная и живописная; всё тут, так сказать, говорит, всё красочно и полно характера. <…> Сады, поля и пашни, которые у нас в Брабанте окружены дубовым лесом или подлеском, а в Голландии – подстриженными ивами, обнесены здесь живыми изгородями, черными и колючими. Теперь, на снежном фоне, это производит впечатление шрифта на белой бумаге, выглядит как страница Евангелия
[45].
Винсент Ван Гог. Письма к брату Тео
Отдел эпистолярной литературы, в галерее, первый стеллаж слева
Стоя в полумгле у окна, я смотрела сквозь стекло на припорошенные снегом крыши Уигтауна и на мерзлое болото, тянущееся вдаль, к серебристому, испещренному белыми барашками морю. Утренний свет еще не успел добраться до нашей спальни, и я, стуча зубами, разглядывала уже ставшее привычным серое небо. Близился конец декабря, стало невыносимо холодно. Книжный магазин с толстыми каменными стенами превратился в гигантский холодильник, и я с удивлением обнаружила, что иногда внутри было зябче, чем снаружи.
Этим утром мне стоило особых усилий заставить себя вылезти из постели. Лежать рядом с Юаном под толстым пуховым одеялом, поверх которого было накинуто еще и электрическое, было тепло и уютно – до тех пор, пока не зазвенел будильник. Проснувшись, я поняла, что от холода у меня онемело лицо, даже зевнуть было трудно. Выдохнув, я увидела перед собой клубы пара – предупреждение о том, что ждало меня, стоило только выбраться из-под одеяла. Не то чтобы здешние холода были страшнее, чем в Новой Англии, которая могла похвастаться куда более суровым климатом, – живя в Бостоне, я привыкла к круглосуточному отоплению, которое в снежные зимние месяцы работало на полную катушку, так что холодно было только на улице, а в доме – жарко, как в печке.
Юан, как обычно, вылез из постели решительно и без колебаний: годы, проведенные в школе-пансионе, закалили его, и теперь он подходил к тягостной необходимости вылезать из постели навстречу утреннему холоду так же, как к большинству других неприятных задач: он просто делал это, и все. Порой я ловила его за руку, надеясь, что он поддастся лени и заберется обратно. Наша схватка обычно продолжалась не дольше минуты: он наклонялся надо мной, посмеиваясь, целовал меня в лоб и говорил, что ему пора открывать магазин.
После того как он уходил, я пулей вылетала из-под одеяла, босиком спрыгивала на ледяной пол и, переступая с ноги на ногу, надевала первое, что подворачивалось под руку. Что именно мне попадется, значения не имело, ведь это в любом случае должно было стать лишь первым слоем одежды, поверх которого я натягивала несколько кофт и свитеров.
Какое-то время я отказывалась поступаться красотой и надевала платья с колготками или что-нибудь подчеркивающее фигуру, но, коченея от холода, сложно выглядеть сексуально. Походив пару дней с посиневшими губами, я в итоге отказалась от своих лос-анджелесских рубашек и платьев, сложила их в коробку и засунула подальше под кровать. У меня перед глазами так и стояло неодобрительно нахмурившееся лицо Роуз, поэтому в попытке выглядеть женственно я попробовала надевать длинные юбки, надеясь, что в этом мне будет хоть чуточку теплее. Ничего не помогало, и согреться мне удавалось, только надев три пары штанов, заправив в них две кофты и натянув поверх огромный свитер, а ноги в толстых носках засунув в тяжелые походные ботинки. Моим единственным модным аксессуаром были появлявшиеся при выдохе клубы пара, которые белым призраком следовали за мной, куда бы я ни направлялась.
Уигтаун в это время года был особенно прекрасен. Окружающие его холмы и поля – как ни странно, все еще зеленые – то и дело покрывались тонкой корочкой голубой изморози. Солнце, по-зимнему рыжее, отбрасывало длинные тени и не поднималось высоко, в любое время дня оставаясь над самым горизонтом. Темнело все раньше, но, когда солнце выходило, повисая низко в небе, наступал час волшебства – то время суток, ради которого живет каждый режиссер, когда любой вид – море, горы, город или пашня – становится идеальным, словно застывший пейзаж с открытки.
В зимней поре было нечто романтичное, что не позволяло удручающим аспектам повседневной жизни взять верх. Когда похолодало, Юан стал старательнее следить за тем, чтобы в «гнездышке» – маленькой, уютной, устеленной коврами гостиной в задней части дома, где я облюбовала для себя небольшой письменный стол, – всегда горел камин. Каждое утро он, не говоря ни слова, поднимался по винтовой лестнице с полной корзиной дров, и я смотрела, как он приседает на корточки около печки и по одному аккуратно засовывает в нее поленья, пока внутри не разгорится жаркое пламя. Он был моим рыцарем в сияющих доспехах, который словно мечом потрясал корзиной с дровами, взяв на себя священный долг – не дать мне замерзнуть.
Еще одним достоинством зимы была возможность кататься на санках. По вечерам мы с Юаном выходили на улицу и в свете полной луны отправлялись на поле для гольфа, чтобы покататься по склону холма, мимо тенистых зарослей, полной грудью вдыхая чистый, колючий, морозный воздух. Настало время пить горячий зимний Pimm’s
[46], готовить жаркое, коротать вечера, свернувшись калачиком на диване у потрескивающего камина, наслаждаться тишиной Книжного, заниматься писательством и лакомиться восхитительными пирожками с фруктовой начинкой, намазывая на них сливочное масло, сдобренное бренди
[47], – куда же без него. И хотя с холодом подружиться мне так и не удалось, мы с Юаном постепенно выработали ритм совместной безмятежно-счастливой жизни.
Вместе с зимой пришла и пора Рождества. Я предвкушала его с чрезвычайной радостью и доброй долей вины перед своим еврейским наследием. Празднование Рождества в собственном доме было для меня новым и волнующим приключением. Как бы я ни пыталась оправдать это тем, что Рождество берет начало в языческих традициях, я остро осознавала тот факт, что, присоединяясь к празднику, который изначально был посвящен дню рождения Иисуса Христа, я тем самым пренебрегала многовековыми еврейскими традициями.
О Рождестве мне было известно довольно много. Еще в школе я выучила несколько рождественских песен. Я знала о подарках, карамельных тросточках в красно-белую полоску и о Санта-Клаусе, знала, что Иисус вообще-то должен был родиться весной, но средневековые священники перенесли сочельник, чтобы он совпадал с языческим празднованием дня зимнего солнцестояния. Во многих культурах, в том числе и в моей собственной, в самое темное время года принято отмечать какой-нибудь праздник, посвященный свету. Этот универсальный ритуал, вероятно, представляет собой возведенную в абсолют возможность отвлечься от недостатка витамина D, холодов и тающих на глазах запасов еды – и этот способ прекрасно работал. Дни становились все короче, но это отнюдь не вызывало в людях подавленности, напротив, вокруг царило ожидание и предпраздничная суета. Я погрузилась в нее с головой.