Она встала, ее полотенце размоталось, когда она попыталась пройти мимо него к берегу. Он преградил ей путь.
– Я не буду снимать ее, если она не хочет, – заявил Джо.
– Это просто видимость сопротивления, – сказал Дэвид. – Ей хочется, в душе она эксгибиционистка. Ей нравятся ее роскошные формы, разве нет? Даже если она набирает лишний вес.
– Не думай, будто я не знаю, чего ты хочешь, – бросила Анна с таким видом, словно разгадала загадку. – Ты хочешь унизить меня.
– Что такого унизительного в твоем теле, дорогая? – спросил Дэвид игриво. – Мы все его любим. Ты этого стыдишься? Ты такая скупая, ты должна делиться своим богатством; и ведь ты делишься.
Анна взбеленилась, он ее довел.
– Да отвянь ты! – выкрикнула она. – Ты, мать твою, думаешь, все будет по-твоему, да? Со мной такое не пройдет.
– Но почему? – Дэвид не терял хладнокровия. – Это работает. А теперь просто сними это, как хорошая девочка, или мне придется самому это сделать.
– Оставь ее в покое, – попросил Джо, качавший ногами, от скуки или раздражения, определить было нельзя.
Мне хотелось побежать на мостки и остановить их, драться было плохо, нам этого не разрешали, а если мы дрались, нас обоих наказывали, как и в реальной войне. Так что мы воевали тайно, негласно, и с какого-то времени я перестала отбиваться, поскольку никогда не выигрывала. Единственной защитой было убежать, стать невидимой. Я присела на верхнюю ступеньку.
– Заткнись, она моя жена, – сказал Дэвид.
Его рука сжала ее плечо. Она дернулась, тогда я увидела, как его руки обхватывают Анну, будто он хотел поцеловать ее, но он подхватил ее и закинул себе на плечо, так что волосы свесились мокрыми прядями.
– Ладно, мандавошка, – сказал он, – раздеваешься или летишь в озеро?
Анна ухватилась за бахрому его рубашки.
– Если я полечу, ты тоже.
Она произнесла это из-за завесы мокрых волос, молотя ногами, и я не могла понять, смеялась она или плакала.
– Снимай, – бросил Дэвид Джо, а потом Анне: – Считаю до десяти.
Джо поднял камеру и навел на них, как базуку или какой-то странный пыточный инструмент, затем нажал кнопку, рычажок, и камера зловеще зажужжала.
– Ну ладно, – сказала Анна, сдерживая гнев, – ты подлючий ублюдок, чтоб ты сдох.
Он поставил ее на ноги и отошел. Ее руки, локтями наружу, стали бороться с застежкой, словно жук сучил лапками на спине, и лифчик упал – я увидела, как ее грудь разделилась надвое: два плода на тонком деревце.
– Низ тоже, – приказал ей Дэвид, словно упрямому ребенку, и она, окинув его презрительным взглядом, нагнулась. – Теперь покажи сексуальность, подвигай попой; потанцуй для нас.
Секунду Анна стояла, красно-коричневая, с желтым пухом и белыми следами от купальника, глядя на них с ненавистью. Потом резко показала им средний палец, пробежала до края мостков и прыгнула в озеро. Она шумно хлопнулась животом, подняв уйму брызг, словно яйцо разбилось. Вынырнув, с волосами, прилипшими ко лбу, она поплыла по дуге к песчаному мысу, неуклюже молотя руками по воде.
– Снял? – спросил Дэвид спокойно, через плечо.
– Кое-что, – ответил Джо. – Может, ты ей прикажешь еще так сделать?
Я подумала, что это сарказм, но не могла быть уверена. Джо принялся откручивать камеру от треножника.
Мне было слышно, как Анна с шумом рассекала воду, а потом наткнулась на невидимый песчаный мыс; теперь она по-настоящему плакала, глубоко и хрипло всхлипывая. Зашуршали кусты, она выругалась; затем она возникла на верхушке холма: видимо, забралась, цепляясь за ветки деревьев. Ее розовое лицо расплывалось, а кожа была покрыта песком и сосновыми иголками, как у обгорелой пиявки. Она прошла в хижину, не взглянув на меня и ничего не сказав.
Я встала. Джо уже ушел, но Дэвид был еще на мостках, он сидел, скрестив ноги. Безопаснее иметь с каждым из них дело без свидетелей; я спустилась за лодкой.
– Привет, – обратился он ко мне. – Как дела?
Он не знал, что я все видела. Он был босиком и ковырял ноготь на ноге, будто ничего не случилось.
Я подумала, что Дэвид как я: мы те, кто не знает, как любить, в нас какой-то фундаментальный изъян, мы родились такими, как однорукая мадам в магазине, но только с атрофией сердца. Джо и Анна счастливчики, они любят отчаянно и страдают из-за этого, но лучше видеть, чем быть слепым, даже если, кроме прочего, ты увидишь беззаконие и зверства. А может, это мы нормальные, а те, кто могут любить, уроды – у них лишний орган, вроде рудиментарного глаза на лбу у амфибий, от которого им никакой пользы.
На мостках лежало бикини Анны, скомканное, точно сброшенная куколка. Он поднял лифчик и принялся играть с лямкой. Я не хотела ничего говорить, это меня не касалось, но спросила против воли:
– Зачем ты это сделал?
Мой голос был ровным, и я поняла, что спрашиваю не ради Анны – я не защищала ее; я спрашивала для себя, мне требовалось понять.
Сначала он попробовал притвориться.
– Что? – произнес он с невинной усмешкой.
– То, что ты с ней сейчас сделал.
Он пристально посмотрел на меня, силясь понять, обвиняю ли я его, но я отвязывала лодку с полным безразличием, и он решил выговориться как на исповеди.
– Ты не знаешь, что она делает со мной, – начал он чуть жалобно. – Она сама напрашивается, вынуждает меня. – Его голос стал вкрадчивым. – Она ходит налево, думает, я ничего не вижу, но она слишком тупая, я каждый раз узнаю, просто чую по ней. Не то чтобы я был против, если бы она гуляла открыто и была честна со мной – видит бог, я не ревную. – Он улыбнулся с искренним видом. – Но она двуличная, а этого я не терплю.
Анна мне ничего подобного не говорила, она что-то скрыла, или же он врал мне.
– Но она тебя любит, – сказала я.
– Чушь собачья, – усмехнулся он. – Она хочет отрезать мне яйца.
В его глазах было больше грусти, чем злости, будто когда-то он считал ее лучше, чем она есть.
– Она тебя любит, – повторила я, словно срывая лепестки с ромашки.
Это было волшебное слово, но оно не срабатывало, поскольку я в него не верила. Мой муж говорил это снова и снова, как прогноз погоды, словно чеканил на мне; и с таким возмущением, словно это я делала ему больно, а не наоборот. Несчастный случай, так он называл это.
– Мне она такого никогда не говорит, – признался он. – У меня впечатление, что она хочет уйти, ждет подходящей возможности. Но я не спрашивал, мы больше почти не разговариваем, только если на людях.
– Может, зря? – спросила я неуверенно, прозвучало это неубедительно.
– О чем с ней говорить? – он пожал плечами. – Она слишком тупая, не может понять, что я ей говорю; господи, да она даже когда смотрит телевизор, шевелит губами. Она ничего не знает, всякий раз, как открывает рот, выставляет себя на посмешище. Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал он почти жалобно, – но я всецело за равноправие полов; она просто не равна мне по уму – я что, в этом виноват? Я женился на ее сиськах, она меня охмурила, я тогда учился в семинарии, в то время не было ничего лучше. Но это жизнь.