Терапевт - читать онлайн книгу. Автор: Хелене Флод cтр.№ 37

Не поеду домой. Рано еще. Сеансы отменены, а что мне тогда делать дома? И я еду на станцию «Сместад».

* * *

Я бываю у папы не так часто, как следовало бы. Если меня спросят, я отвечу, что заезжаю раз в неделю, но на самом деле, если подворачивается какое-то дело, я пропускаю визит. Причем слово «дело» я употребляю в самом широком смысле: хороший фильм по телевизору, или Сигурд предлагает пойти погулять, или я очень устала и хочу просто побыть дома. Анника поступает так же. Мы с ней это не обсуждаем — совсем наоборот, частенько говорим друг другу: «Я заезжаю к нему раз в неделю». Папа нам не звонит. Он слишком занят, говорит он, и не умеет планировать время. Он этого не скрывает. «Я вам всегда рад», — говорит он нам и тем самым перекладывает ответственность за то, встретимся мы или нет, на нас.

Он живет в большом белом доме между станциями «Сместад» и «Холменколлен». Там прошло мое детство. Вот между кронами деревьев показалась крыша, и меня охватывают робкая надежда и грусть; этот набор чувств помнится мне с тех еще времен, когда я, в непромокаемых сапожках и куртке-дутике, возвращалась из школы.

Здесь умерла мама. Но и выросла я тоже здесь. Здесь потеряла девственность, выкурила первую сигарету; здесь проплакала полночи, когда повзрослевшая Анника уехала учиться в другой город. Я не могла заснуть: залила подушку слезами, до конца не понимая, из-за чего. Ведь на поезде до того города было меньше часа, а мы с ней постоянно ссорились…

Надежда и грусть запечатлелись как бы в самой архитектуре. Дом построен в конце девятнадцатого века, в классическом стиле с эркером и прочими прибамбасами, но его состояние оставляет желать лучшего. Пару лет назад папа нанял маляров-поляков, ходивших от дома к дому и предлагавших свои услуги, так что сам дом действительно белый, и если приглядеться, свидетельств откровенной неухоженности не увидишь. Ни битых стекол, ни покосившихся подоконников: нет впечатления, что дом вот-вот развалится или сможет дотянуть лишь до первой осенней непогоды. Его состояние свидетельствует скорее об отсутствии внимания со стороны владельца. Зато можно уже при внешнем осмотре догадаться, что владелец дома вращается скорее в метафизическом, нежели в физическом мире.

Ранней весной признаки запущенности проступают особенно явно. Идя по двору к входной двери, я смотрю на газон, который не был приведен в порядок осенью, до первого снега, и теперь его, как одеяло, закрывает бурая мешанина из прошлогодних листьев. Когда через месяц-другой землю прогреет солнце, они начнут гнить. В конце концов или Анника, или, может быть, сам папа, сжалятся и сгребут листья. Но будет уже поздно; возможно, уже сейчас поздно. Края дорожки растоптаны в грязь. Вряд ли в ближайшие годы газону грозит стать таким зеленым и сочным, каким он, по словам Анники, был раньше — при жизни мамы, когда мы были маленькими. Сама я этого не помню. Наверное, так и было. Многие вспоминают, что мама любила и умела ухаживать за растениями. С другой стороны, я подозреваю, что Анника, помнящая, как мы жили до маминой болезни, частенько приукрашивает ту жизнь.

* * *

Анника заводит разговоры о маме чаще, чем я. Наверное, чтобы сохранить воспоминания, ей необходимо твердить: мама делала вот так, мама говорила эдак… Я не успела узнать маму так же хорошо, как Анника, и несколько лет после маминой смерти не желала ничего о ней слышать. Если Анника или папа заговаривали о ней, я переводила разговор на другое. Анника сердилась, пыталась заставить меня слушать. Я отказывалась — уходила или затыкала уши руками. Откуда мне было знать, правду или нет говорит сестра? Когда мама заболела, я была совсем крохой. Во многих из моих воспоминаний я не могу быть уверена из-за того, что мама была больна; когда она делала странные вещи, я терялась: это она сама так поступает или ее толкает к этому болезнь? Анника любила рассказывать истории из жизни нашей семьи, но как я должна была их воспринимать, если той жизни почти не помнила?

У мамы был Альцгеймер. Когда им заболевают люди моложе 65 лет, это считается ранним началом. Но даже такой вариант обычно развивается в возрасте за пятьдесят, маме же было сорок с небольшим. Мне рассказывали, что все началось с мелочей. Она стала забывать о назначенных встречах, путала имена, названия, но списывала все на свою забывчивость и посмеивалась над ней. Да, она очень часто забывала подобные вещи, но матерям дошкольников приходится держать в голове так много всего… Мама забывала выключить плиту. Забывала собрать нам завтрак в садик. Как-то она положила на стол ложки вместо ножей и вилок. Помню, папа был в отъезде, мы с Анникой сидели за столом с суповыми ложками в руках, а на блюде перед нами лежали рыбные наггетсы и вареная морковка. Помню, меня это рассмешило. Анника же рассердилась. «Это не едят ложками», — строго сказала она, а мама засмеялась и сказала: «Господь милостивый, и правда». Она смеялась. Я смеялась. Анника собрала ложки и отнесла на кухню.

Полагаю, что, когда маме поставили диагноз, кто-то объяснил нам ситуацию. Сам разговор я не помню, но папа часто повторял, что у мамы бывают больные и здоровые мысли, больные и здоровые поступки. Колыбельная на ночь и поцелуй в лобик — это здоровые поступки. Суповые ложки для рыбных палочек и лимонад на завтрак — это больные поступки. Помню, что когда ей указывали на больные поступки, она смеялась как-то по-особенному: глуповатым булькающим смехом. Помню, что я огорчалась из-за этого.

Заболела мама не в одночасье, но диагноз ей поставили, по моим понятиям, когда мне было лет пять. До этого симптомы проявлялись уже с полгода, а то и с год. Когда я вспоминаю маму, то не могу с уверенностью утверждать, была ли она на тот момент здорова или нет. Как-то мы с ней играли красно-белым купальным мячом в саду у бабушки. Вспоминая этот день, я думаю: вот тогда она была здорова, тогда она мыслила ясно, была обычной мамой. Я почти на сто процентов уверена в этом, но так трудно не поддаться сомнению: а может, и не была?

Ей грозила полная беспомощность. Болезнь прогрессировала быстро. Проживи мама подольше, еще до того как я окончила школу, ее пришлось бы определить в интернат. Но случилось так, что умерла она гораздо раньше. В один злосчастный день осталась дома одна — и смешала свои лекарства, противотревожные и болеутоляющие, как обычные витаминные добавки. Нашел ее папа. Позже я задумывалась о том, был ли он и раньше таким же рассеянным, каким был по моим детским воспоминаниям, или на него так подействовало то, что он нашел жену мертвой на полу в кухне. Мне было семь лет, когда это случилось. Я и папу-то до маминой болезни помню очень плохо. Конечно, можно спросить у Анники. Но не знаю, мы с ней папу в таком ракурсе не обсуждаем; не представляю, как можно было бы завести речь об этом…

* * *

Я звоню в дверь и жду. Вижу, что в доме горит свет. Но дверь открывают не сразу, и, что характерно, открывает не он. У той особы, что оказывается за дверью, длинные каштановые волосы и жесткий взгляд. Оглядывая меня весьма скептически, она спрашивает:

— Вам кого?

— Вегар дома? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Вы по какому вопросу?