Единственный способ преуспеть — достичь неполного успеха, coitus interruptus
[2] с моей музой, простите за такое выражение, а потом мчаться домой к перу и бумаге, чтобы завершить работу.
Но я не могу добиться, чтобы мой издатель это понял. Повторяю ему: работа разума отличается от ручного труда. Объясняю, что во втором случае усердие и старание вырубят лес и вычерпают океан, но в первом... А он пишет, что пресс простаивает и ему нужны обещанные двадцать листов с обратной почтой.
Синие Бриджи повторил свою греческую ремарку и добавил:
— Но здесь, сэр, наши пути разойдутся, если мне не удастся, возможно, убедить вас посмотреть мою лощину.
— Может, это друидская лощина? — улыбнулся Стивен, покачав головой.
— Друидская? О нет, вовсе нет. Хотя из друидов кое-что извлечь можно: «Проклятие друидов» или «Призрак хенджа»
[3]. Нет, в моей лощине я просто сижу и наблюдаю за дрофами.
— За дрофами, сэр? — воскликнул Стивен, шаря бледными глазами по лицу собеседника. — Вы имеете в виду Otis tarda?
— Их самых.
— Ни одной не видел в Англии.
— Они и вправду стали очень редкими. Во времена моего детства они бродили стайками, очень похожие на овец. Дрофы все еще существуют, эти создания следуют своим привычкам, и я наблюдаю за ними, как делали мой отец и дед. Из моей лощины вполне могу показать вам самку на гнезде, и есть вполне разумный шанс увидеть двух-трех самцов.
— Это далеко?
— Не более часа, если сойдем с дороги, и я, в конце концов, закончил главу.
Стивен взглянул на часы. Мартин, признанный авторитет по кроншнепам, простит опоздание по такому поводу. Но у Джека Обри чисто флотское уважение ко времени, он до абсурда требователен к пунктуальности вплоть до минуты. Мысль о том, что придется встретить Джека Обри, все семь футов едва сдерживаемого гнева из-за того, что его заставили ждать два часа — сто двадцать минут! — поколебала Стивена, но ненадолго. «Найму экипаж в Полтон-Эпископи, — заверил он себя, — запряженный четверкой, и так нагоню время».
«Маркиза Грэнби», единственный трактир в Полтоне, могла похвастаться скамейкой вдоль наружной стены под полуденным солнцем. На ней, обрамленный плетистой розой с одной стороны и жимолостью с другой, дремал Натаниэль Мартин.
Ласточки, чьи недостроенные гнезда приобретали потихоньку форму под карнизом сверху, иногда роняли на него мелкие комья грязи. Мартин пробыл здесь так долго, что его левое плечо оказалось щедро заляпано. Он замечал легкие удары, звук крыльев и беспорядочные, спешные крики ласточек, равно как и отдаленное бассо континуо коров с поля позади пруда «Маркизы», но до конца не проснулся, пока не услышал оклик:
— Эй, сослуживец!
— Дорогой Мэтьюрин, — воскликнул Мартин. — как я рад вас видеть! Но надеюсь, ничего не случилось?
Лицо Мэтьюрина, обычно нездорово желтое, теперь неестественно пунцовело, а также покрылось пылью, в которой пот, стекая вниз, проделал отчетливые дорожки.
— Ни за что, мой друг. Я очень озабочен, очень расстроен тем, что вам пришлось ждать, прошу простить меня, — Стивен присел, тяжело дыша. — Но могу ли я рассказать, что меня задержало?
— Прошу, — ответил Мартин и, повернувшись к окну, попросил: — Хозяин, эля джентльмену, пожалуйста, пинту самого холодного эля, какого сможете набрать.
— Вы мне вряд ли поверите, но сквозь высокую траву на краю лощины (а мы сидели в лощине, выглядывая вверх), я видел дрофу на гнезде меньше чем в сотне ярдов. С помощью подзорной трубы одного джентльмена я разглядел ее глаз, он яркий желто-коричневый. А через некоторое время она поднялась, присоединилась к двум огромным самцам и годовалой птице и скрылась за склоном. Так что мы смогли подойти и посмотреть на гнездо без страха. Мартин, я отчетливо слышал, как птенцы в этих прекрасных огромных яйцах пищали, будто далекая боцманская дудка, клянусь честью.
Мартин стиснул ладони, но прежде чем он мог пробормотать что-то кроме невнятного возгласа восхищения и удивления, принесли эль, и Стивен продолжил:
— Хозяин, пожалуйста, распорядитесь насчет наемного экипажа, дабы отвезти нас в Шелмерстон, как только я допью этот славный эль. Подозреваю, что почтальон уже давно уехал.
— Благослови вас Господь, сэр, — ответил трактирщик, смеясь над такой простотой, — в Полтоне нет фаэтона, да никогда и не было, Боже ты мой. А Джо-почтальон уже у Уэйкли.
— Ну, тогда пару лошадей, возчика с двуколкой, да хоть повозку.
— Сэр, вы забываете, что в Плашетте ярмарка. Ни двуколки, ни повозки в деревне не найдешь. Сомневаюсь и насчет лошадей. Хотя мул Уэйтса двоих унесет, но коновал напоил его чем-то прошлой ночью. Спрошу жену, Энтони Уэйтс ей кем-то вроде двоюродного брата приходится.
Последовала пауза, во время которой женский голос с лестницы поинтересовался, зачем кому-то ехать в Шелмерстон. Трактирщик вернулся с удовлетворенным видом человека, чьи страхи оправдались:
— Нет, джентльмены. Никаких шансов на лошадь, а у Уэйтса мул издох.
Некоторое время друзья шли в тишине, потом Стивен произнес:
— Все равно, дело всего лишь в нескольких часах.
— Еще и в отливе, — заметил Мартин.
— Господи, Господи, об этом я позабыл. А моряки так волнуются насчет отлива.
Четверть мили спустя Стивен продолжил:
— Боюсь, мои последние послания сообщили вам далеко не всю необходимую информацию.
В высшей степени правда. Стивен Мэтьюрин так долго и тесно сотрудничал с разведкой, флотской и политической, а его жизнь так долго зависела от сохранения тайн, что он совершенно не желал доверять что-либо бумаге. Да и в любом случае корреспондентом он был равнодушным. Мартин заверил, что это не так, и Стивен продолжил:
— Если бы имелись хорошие новости для вас, поверьте, я бы их с огромной радостью доставил бы лично. Но вынужден сообщить, что ваш памфлет, мастерски написанный и протестующий против распутства и порки во флоте, сделал практически невозможным ваше назначение на должность корабельного капеллана. К сожалению, это я слышал непосредственно в Уайтхолле.
— Об этом адмирал Кэйли рассказал моей жене несколько дней назад, — вздохнул Мартин. — Он удивлен моей безрассудной смелостью. Но я думаю, что должен был хоть как-то выразить протест.
— Конечно, храбрый поступок. Но теперь вернемся к мистеру Обри. Вы же следили за судом и приговором, я думаю?
— Следил, и с крайним негодованием. Дважды написал ему, но уничтожил оба письма, боясь побеспокоить и навредить неуместной симпатией. Тяжелейшее искажение правосудия. Мистер Обри не больше способен организовать мошенничество на Бирже, чем я. Даже и меньше — он практически не знает сферу коммерции, не говоря уж о финансах.