Экран погас, и в зале воцарилась тьма. Одна за другой перед каждым из присутствующих, словно сами собой, зажглись свечи. Не электрические, а настоящие восковые. Где-то в потолке, в углу помещения, зашелестела вытяжка.
Неровные отблески пламени свечей искажали черты присутствующих до неузнаваемости. Все, кроме глаз. Говорили они негромко, но под сводами подвального потолка, будто в старинном винном погребе Шильонского замка, где Байрон от нечего делать выцарапывал заточенной ложкой свое бессмертное имя на скальном камне стены, голоса их звучали если не утробно, то гулко, незнакомо и зловеще. Словно говорили не люди, а копии Дарта Вейдера. Подвальные заговорщики-масоны говорили негромко, но их слова, несмотря на искаженные липкой акустикой средневекового подземелья голоса, были отчетливо слышны и понятны каждому из них. Причем чем тише говорил присутствующий на тайной вечере, тем отчетливее слышали его собеседники.
Окажись на столе игральные карты, а вместо свечей — канделябры, можно было бы принять их за картежников, гнущих, «Бог их прости, от пятидесяти на сто» в штоссе (он же фараон) ХIХ века (для обычной «пульки» все происходящее выглядело чересчур таинственно). Но ни игральных карт, ни тем более мела или каких-либо иных предметов в руках у собравшихся за столом не было. Все — часы, телефоны, ручки, даже расчески с носовыми платками и брючные ремни с ботинками — было сдано охране еще на первом пункте пропуска, на так называемой «Единице». На всех были теплые валяные тапочки. Каменный пол был с подогревом. Но все равно зябко. Их руки лежали на столе, хорошо различимые в отблесках горящих свечей. Главный Дарт Вейдер, наконец, нарушил тишину гулким эхом утробного мычания.
— Что это, я вас спрашиваю? Что это такое?
— Это министр обороны ДНР Белкин, — после паузы за всех ответил сидевший по правую руку от главного.
— Я не спрашиваю, кто это. Я спрашиваю, что это. Что он несет?! В смысле, кто разрешил?
В зале воцарилась мертвая тишина. В подобной ситуации одно мгновение тянется бесконечно, как в фильме ужасов или в страшном сне.
— Вы понимаете, вы отдаете себе отчет в том, что произошло и что этот полудурок сейчас несет? Почему это вообще оказалось на экранах, в Интернете и еще черт знает где?! Всего лишь час спустя после трагедии? — продолжил после затянувшейся паузы главный.
Не дождавшись ни от кого ответа, он некоторое время молчал. В помещении вновь образовалась тишина, только еще более мертвая, холодная, просто могильная. Было слышно, как участники вечери дышат.
— О том, почему вообще эта трагедия оказалась возможной, мы поговорим позже. А пока все, что я хочу услышать, — это кто выпустил этого идиота в эфир, если все здесь присутствующие уже через двадцать семь минут после произошедшего знали, что случилось и чей самолет там упал? Я хочу услышать хоть одно разумное объяснение этого очередного дебильного фак-апа, который сбил все наши планы, не говоря уже о том, что в катастрофе погибло черт знает сколько ни в чем не повинных людей — пассажиров, сами знаете какого, рейса.
— Если позволите, я мог бы поделиться некоторыми соображениями на этот счет, — наконец ответил самый молодой из участников совещания, сидящий по левую руку от старшего.
— Bitte tu mir einen Gefallen
[19], — с нарочитым акцентом ответил по-немецки старший и сразу же с некоторой издевкой в голосе повторил по-английски с еще более заметным акцентом: — Please, be so kind to explain
[20].
— Не было возможности сразу же связаться с вами. Вы плавали в бассейне. Когда стало ясно, что по ошибке, по трагической случайности был сбит другой борт, мы сразу же решили подстраховаться. На тот случай, если нам не удастся убедить мировое сообщество, что рейс Лондон — Бангкок был сбит ВСУ, Вооруженными силами Украины. Что на самом деле и произошло. А так… ну сбили ополченцы. Отбили у ВСУ ракетный комплекс и сбили.
Говоривший выпалил все это скороговоркой и громко выдохнул, как после глубокого нырка.
— Не кажется ли вам, любезный, что это слишком мудрено для мирового сообщества? — ответил вопросом старший.
Ни один из говоривших в обращении не использовал личные имена, отчества и, не дай бог, названия должностей. В таких беседах, особенно в подземном бункере, это было строго запрещено.
Любезный ответил молчанием. Старший воспринял это как согласие с высказанным им предположением. Так его учили много лет назад. Все, чему он тогда научился, работало до сих пор и — в этом он был совершенно уверен — будет работать здесь всегда.
— Хорошо, — в его голосе отчетливо прозвучала угроза. — А теперь пусть мне доходчиво объяснят, почему вообще был сбит самолет, летевший другим рейсом?
Эффект сказался мгновенно. Сидевшего за дальним концом стола грузного, с животиком и усами человека средних лет, к которому, собственно, и был обращен этот вопрос, передернуло уже от первого слова «хорошо». Главный говорил с мягкой, еле заметной шепелявостью, и в глубине подвала шипящие начинали присвистывать.
Его адресату вдруг, не к месту и не вовремя, вспомнился эпизод из детства: как он собирает с мамой морошку на болоте. И вдруг сквозь густой, но негромкий гул повисшей в воздухе мошки он отчетливо слышит свистящий звук у себя за спиной, поворачивается и в ужасе отпрыгивает назад, падая спиной на влажную, холодную и пружинящую кочку и роняя бидончик с ягодами. Перед ним на едко-зеленом мху, среди янтарных пятен зрелой морошки разлеглась здоровенная черная, как деготь, гадюка. Подняв голову и шипя, страшная чешуйчатая тварь хочет броситься на него и сожрать — всего, целиком, с зелеными резиновыми сапожками и белой кепочкой с целлулоидным козырьком и надписью заграничными буквами Tallinn…
— Я вас спрашиваю — вас, сидящего на этой нелепой лошади, — громко, не без актерского пафоса, продолжил старший.
Приближенные давно и хорошо знали, что он любил оперировать цитатами из старых фильмов советского времени. Необязательно советских. Иногда подчиненные угадывали контекст и отвечали цитатой на цитату, радуясь, что могут быть причастными к интеллектуальному дискурсу, и одновременно радуя шефа, который не мог удержаться от того, чтобы снисходительно не выдавить в ответ сухой, похожий на кашель, смешок.
Если бы тот, к кому был обращен вопрос, знал, из какого фильма цитата, и ответил: «Сударь! Оскорбив лошадь, вы оскорбили всадника!» — быть может, он на секунду и разрядил бы сгущающуюся вокруг него атмосферу. Но он вырос вдали от цивилизации, далеко-далеко от Москвы, на западной окраине которой он сейчас вместе с другими сидел в бункере на глубине сто двадцать четыре метра под землей. Его родиной, где суждено было провести детство и отрочество, была глухая забайкальская деревня, где не то что франко-итальянских «Трех мушкетеров» 1961 года выпуска, а вообще никакого кино в те былинные времена не показывали. Ни французского, ни итальянского, ни советского. Никакого. За неимением кинотеатра и электричества. Позднее, когда будущий министр после службы в армии перебрался в город и устроился на работу в пожарную часть, в кинотеатрах шли уже совсем другие фильмы.