Белое братство - читать онлайн книгу. Автор: Элеонора Пахомова cтр.№ 51

Никто, кроме него, не имел такой власти над этой устрашающей видом зверюгой, и Мирослав мог бы полностью положиться на свой авторитет в отношении нее. Но здесь, в Тибете, он все же немного опасался, что собака может не совладать с инстинктами, слишком много вокруг соблазнов. Тибет считается раем для диких животных – охота здесь запрещена, поэтому непуганые звери непринужденно живут, не сторонясь людей. Кого Погодин только ни увидел за несколько дней пути: стада киангов, бегущих вдоль шоссе, множество зайцев, сурков, пищух, несколько раз ему на глаза попадались лисицы, антилопы оронго. Он не знал, каково Алисе находиться среди всего этого дразнящего многообразия живности, а потому решил подстраховаться, взяв на поводок. А ну как в ней проснутся гены дедушки волкодава или еще какого-нибудь пращура? Ведь установить ее породу он, как ни старался, не смог.

Пока он договаривался с Алисой, выяснилось, что у второго джипа возникла неисправность и ее устранение займет какое-то время. «Черт знает что!» – высказался по этому поводу раздосадованный заминкой Стрельников. Он подошел к Мирославу, развел руками.

– Ну что, граждане-пилигримы, уж не знаю, обрадует это вас или огорчит, но в вашем распоряжении есть пара часов свободного времени, – сообщил он Погодину и Роднянскому.

Чоэпэл в это время крутился у второго джипа, объясняясь с водителями. Там же были и помощники Владимира Сергеевича. Нима Ринпоче, хоть и стоял рядом с Мирославом, поглаживая Алису, но русской речи не понимал. Что, впрочем, не помешало ему отреагировать на обращение Стрельникова радостной улыбкой и одобрительно закивать яйцеобразной лысой головой. «Досточтимому, я смотрю, хоть трава не расти. Радуется, и всё тут!», прокомментировал Владимир Сергеевич, глядя на Ринпоче сверху вниз.

– А что случилось? – спросил Мирослав.

– Да если бы я еще понимал, что они там клокочут на своем птичьем про эту поломку.

Вскоре к ним подошел Чоэпэл и сообщил, что джип нужно будет отогнать на пару часов обратно в Сагу.

– Здесь, совсем недалеко, есть песчаные дюны. Очень красивые. Если хотите, я устрою вам пешую экскурсию, пока машину будут чинить.

На его предложение с энтузиазмом согласились только Мирослав и профессор. Стрельников же заявил, что останется с бойцами здесь и будет контролировать ситуацию через второго водителя. Нима Ринпоче выразил желание медитировать в куцей тени редких деревьев, растущих неподалеку. Встретиться договорились через два часа на этом же месте.

Через двадцать минут уверенного походного шага по шоссе, которое большую часть времени было пустым (лишь изредка на черной ленте асфальта можно было увидеть машины, велосипедистов или кого-то из местных на скутере), по правой стороне обочины действительно обозначились песчаные барханы. Зрелище впечатляло – бескрайние насыпи песка на фоне беленных снегом горных пиков. Дюны были испещрены большими глубокими кратерами, почти правильной круглой формы, от чего создавалось впечатление, что эта территорию относится не к земным просторам, а является частью другой, неизведанной планеты, мистическим образом проявившейся в этом месте.

– Ничего себе! – выдохнул Погодин, пытаясь объять взглядом всю картину.

Но выхватить из открывшегося пейзажа единый кадр, на котором он мог бы сфокусироваться и залюбоваться недвижимо, затаив дыхание, не удавалось. Взгляд скользил по песочной ряби, манящей гипнотическим рифленым узором вдаль, ощупывал заостренные бордюры кратеров, сравнивал контрасты света и тени, уходил по извилистым линиям охристого рельефа к сине-зеленой Брахмапутре, отражающей небо, а за ней увлекался многослойной перспективой горного плато. Дальше, словно для того, чтобы отдохнуть от пестрящего многообразия линий, цветов, сочетаний, устремлялся в небо – однородно-синее, бесконечно глубокое. «Боже, как хорошо», – подумал Мирослав, вдыхая полной грудью и ощущая, как в нем снова распускает ветви удивительное чувство единения со всем вокруг. Он постоял какое-то время, свыкаясь с обступившей его отовсюду красотой. Потом снял ветровку, оставшись в футболке, достал из рюкзака кепку и пошел за Роднянским, который неспешно спускался по песку к реке.

Профессор шел задумчиво и понуро, иногда поддевая длинной палкой песок и всматриваясь в получившиеся выемки. Со спины его зажатая фигура не выдавала того воодушевления, свободного полета внезапных эмоций, которые сейчас обуревали Погодина. Что-то явно тяготило Роднянского, мешая расправить плечи. Мирослав, ощущавший себя особенно легким и счастливым среди тибетских дюн, очень тонко улавливал на контрасте от профессора другую, тревожную вибрацию. Он решил, что хватит ходить вокруг да около, задавая общие вопросы о причинах его плохого настроения. В конце концов, в чем именно следовало искать эти причины, за последние дни для него стало очевидно, он решил спросить напрямик.

– Анатолий Степанович, может, хоть вы мне объясните, наконец, что происходит между вами и Стрельниковым? – тихо спросил он, догнав профессора и подстраиваясь под его медленный шаг.

Роднянский едва заметно вздрогнул, будто начисто забыл о существовании Мирослава и никак не ожидал, что тот его потревожит.

– А вы разве не знаете? Я так понял, что вы с ним состоите в довольно близких отношениях, – сухо ответил он, не поворачивая головы.

– Ну, видимо, не настолько, чтобы посвящать меня во все секреты.

Роднянский посмотрел на него испытывающим взглядом. Погодин видел, как теплится сомнение в его поблекших от времени светлых глазах. В этот момент он почти не задействовал мимику, на его лице не шевельнулась ни одна мышца. Годы сокрыли под изборожденной морщинами, изношенной кожей, будто под маской, лицо того Анатолия Роднянского, которого Мирослав разглядывал когда-то на черно-белых фото в монографиях. Особенно ярко ему запомнился снимок, на котором молодой еще доктор наук стоял на вершине холма, кажется, где-то в Ладакхе, победоносно поставив ногу на остроконечную каменную глыбу. Фотограф, судя по ракурсу, находился ниже, поэтому высокий, статный ученный смотрелся в кадре монументально. Его тело было устремленно ввысь, словно он готовился заглянуть за тюлевый навес облаков, чтобы поздороваться с кем-то, кто таится за этим пологом. Кадр был выстроен так, что ближе всего к объективу находилась нога, обутая в черную берцу, дальше – походные брюки, по старомодной манере подчеркивающие высокую талию на атлетическом теле, потом – серая рубаха, расстегнутая на три верхних пуговицы, с бесхитростно притороченным нагрудным карманом – советский крой. Ее ворот открывал выемки ключиц и крепкую шею. Подбородок, из тех, что называют «волевым», приподнят так, как это бывает у молодых, честолюбивых и довольных собой в моменте людей или так, как если стремишься поглубже вдохнуть вольного ветра, который чем выше – тем свежее. Открытый высокий лоб, правильный нос, прямая линия бровей и глаза, которые на той, черно-белой, фотографии казались серыми. Но сейчас, когда постаревший на много лет Роднянский смотрел на Мирослава испытывающим взглядом, в радужке его глаз, будто вылинявшей, как старая вещь, угадывалась синева.

Монографии Роднянского о путешествиях по Средней Азии, на страницах которых ученый между строк пытался найти ответы на вопросы, которыми не мог, не имел права задаваться советский гражданин, впервые оказались в руках Мирослава, когда ему было около тринадцати лет. Нельзя было сказать, что человек на выразительном фото тогда стал для него кумиром. Но и отрицать того, что и снимок, и то, о чем писал доктор наук, вызвали в нем некий трепет, Погодин не стал бы. В своих текстах, которые Роднянский выдавал за исследование истории, быта и нравов азиатов, он чудесным образом умудрялся рефреном проводить крамольную для «Страны Советов» религиозно-философскую линию, рассказывая о неразрывной связи этих народов с культами предков – странными, волнующими, местами пугающими. Он хитро обводил вокруг пальца советских цензоров, чтобы подарить своим работам право на жизнь. Например, рассказывая историю какого-нибудь города или храма, построенного много веков назад, он местами внедрял в текст штампованные агитационные фразы из тех, что так любили пролетарии, например: «Древний город, выстроенный из грубых каменных глыб по указу короля, выглядел естественным образованием в горной породе и казался сказочным. Сложно даже представить, что когда-то его вручную возводили простые крестьяне каторжным трудом». Однако такие реверансы в сторону советской власти любым мыслящим человеком ощущались как уродливые наросты на гладком полотне повествования, а потому – лишь подчеркивали то главное, о чем писал исследователь. А писал он по большей части о том, что человек не может существовать в отрыве от истории предков, о том, что верования, ритуалы, подспудное ощущение высших сил – есть часть человеческой природы, передающаяся на генном уровне из поколения в поколение. И если искусственно лишить человека памяти об этом наследии, оторвать от мест, намоленных пращурами, он будет чувствовать себя сиротливо и неприкаянно, будто в амнезии, делающей его не вполне собой. По мнению молодого Роднянского, особенно зыбкой граница времен казалось именно в Азии, где люди по-прежнему поклонялись все тем же загадочным демонам и целому сомну своенравных богов.