Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Бавильский cтр.№ 67

Венеция обездвижена, это почти установленный и доказанный факт; вся «движуха» осуществляется на каналах – от суеты гондол и лодочек до цветовых солнечных бликов отражений, заставляющих вспомнить картины Клода Моне…

Закат – это, между прочим, тоже подвид «движухи»; менее яркий и очевидный, но тем не менее способный порождать выхлопы и протуберанцы ощутимой силы.

Весь Ка’Реццонико, собственно, об этом: огромный дворец с пустыми залами, в которых роскошь закисает и створаживается в первые проблески бутафорского мещанства.

Рядом с прекрасными и отлично подновленными фресками висят аляповатые картины, нарочитый своей пряной экзотикой антиквариат.

Апофеоз всей этой безвкусицы обрушивается на ничего не подозревающего посетителя на третьем этаже – с низкими деревянными потолками и бесконечным количеством станковой живописи художников второго-третьего-четвертого-пятого сорта.

Отсюда, из-под чердака, в занавешенные окна стучатся самые захватывающие и панорамные виды, но, если отойти от окна, вокруг тебя толпятся, заходясь в немой истерике, полуанонимные маньеристы, ведутисты и прочая маслянистая мелочь.

Яркая, тревожно вздыбленная, фигуристая. Сочная.

Погонные метры холстов, избыточная сюжетность, растрачивающая достижения лучших мастеров на практически ничего не стоящие пятаки. Сливаясь в конечном счете в тонны подгнившего виноградного мяса с большими косточками в каждой отдельно взятой виноградине.

Этот бонус последнего этажа можно с легкостью пропустить, тем более что все главные сокровища Ка’Реццонико находятся этажом ниже.

Во-первых, это зал с 40 картиночками Пьетро Лонги, каждая из которых – локальный бытовой эпизод из канувшей в каналы вечности венецианской жизни: когда почти все в масках, в навороченных, но затемнелых интерьерах, флиртуют, танцуют, интригуют, обманывают друг друга.

Слегка подкарикатуренные сатиры то ли на манер Хо гарта, то ли в стиле Яна Стена и прочих малых голландцев, вырастающие то ли из лубка, то ли из наивной народной живописи.

Во-вторых, это пара плафонов Тьеполо-старшего, и, самое-то главное, в-третьих, настенные фрески Тьеполо-младшего, весьма ловко перенесенные сюда с одной из вилл, семейству Тьеполо когда-то принадлежавшей, и вписавшиеся в этот всеобщий декаданс четкой и радостной точкой.

Их показывали и описывали такое количество раз, что можно обойтись без экфрасиса.

Комнаты в Ка’Реццонико идут «по кругу», толпясь вокруг главной, самой протяженной залы очередного этажа – в них выставлены самые большие картины и самая монументальная мебель. Кроме того, в палаццо сейчас идет выставка модернистского стекла, из-за чего некоторые комнаты, пущей экспозиционной загадочности ради, несколько затемнены.

Так вот на втором этаже ты идешь по этой анфиладе, завешанной всем чем только можно, пока не попадаешь в самый неочевидный белый отсек, встречающий тебя фреской с птичками, пытающимися улететь через изящную раму.

Следующий поворот предлагает пойти направо – там будут две комнатки, оформленные гризайлью, но можно пойти в другую сторону, прямо на большое панно, видимое уже в дверном проеме, – его ты узнаешь безошибочно: это «Новый мир» Тьеполо-младшего с толпой людей, рассматривающих что-то там на горизонте и повернувшихся к зрителю тылом. Точнее, многочисленными, вставшими в рядок тылами.

Композиция хороша и изощренна сама по себе, а то, что она слегка повытерта, местами утрачена и линяла, как старые хлопковые «тишотки», придает ей налет такой чудодейственной меланхолии, что многое – про то время и тех людей, что стоят задом, – становится очень даже понятным.

Как про твоих соседей, каждый из которых приезжает в Венецию с чем-то своим: своей романтикой, своей тоской, своей грустью или желанием раствориться в туристических потоках. Ну или отвлечься тут от постоянно беременной негативом родной сторонушки, не сильно при этом обращая внимание на саму Венецию, которая так же параллельна, как вот это будущее, в которое смотрят почти фарфоровые тьеполовские фигурки. Реальность всегда ускользает, рассасывается по округе, ее невозможно схватить и тем более запечатлеть. Центра не существует, ибо наблюдателя невозможно вычесть из того, что он наблюдает.

Пытается наблюдать.

То исчезновение человека, которое Фуко описал в «Словах и вещах», кажется, начинает распространяться именно от этой фрески, где народ, устремленный в будущее, которое их обязательно съест, повернулся к миру своей многочисленной попой. Точнее, массой задниц, каждая из которых, подобно человеческим лицам, не лишена индивидуальности.

Всем понятно, что в будущем нет ничего хорошего, и тем не менее все туда тянутся, вынужденно или добровольно.

Тьеполо дает возможность заглянуть за горизонт: если пойти в дверной проем слева от «Нового мира», попадаешь в часовенку с очередными роскошными гризайлями на библейские сюжеты, намеченными одними уже только контурами.

Если пойти направо, попадаешь в другую комнатку с росписями Тьеполо-младшего. С теми самыми, на которых кривляются и куражатся арлекины в масках. На потолке – знаменитое тондо с качелями, в стены же вмонтировано несколько фресок с костюмными игрищами без лиц.

Клоуны в белых костюмах, длинных колпаках и масках с большими крючковатыми носами зловещи и неприручаемы. Один из них уснул, два других, горбатых и скрюченных, шепчутся с недобрым видом. Или же пристают к легкомысленной простушке в алых туфельках на высоком каблуке. Или же кувыркаются на глазах у почтеннейшей публики, которой только и дозволено иметь открытые и глупые лица: они, только они все еще сохранили в себе нечто человеческое.

Грандиозная, почти гениальная экспозиционная находка: одна стена разделяет тех, кто отвернулся и смотрит вдаль, и тех, кто смотрит на зрителя, оставаясь под каким-то там навесом.

Смотрит представление, всем на удивление, еще не осознавая, что это и есть та самая банька с пауками, где…

Я не случайно начал дорогу в Венецию с урока литературы в советской школе: меня давно не покидает мысль, что венецианское искусство весьма близко к социалистическому утопизму.

Дело даже не в том, что оно из него выросло и похоже на матрицу как на двоюродного потомка, но в особом наборе функций.

Во-первых, визуализировать утопию. Примерно так советский человек смотрел и воспринимал кинематографические фрески типа «Свинарки и пастуха», «Кубанских казаков» или «Волги-Волги», прекрасно осознавая невозможность, не уместность изображенного в жизни, но и одновременно вовлекался в них как в начало преобразования «реала».

Во-вторых, следствием визуализации важно было создать внутри сознания советского человека центр опережения, под который, вольно или невольно, подстраивается и подтягивается весь прочий эквалайзер восприятия действительности.