Рёскин принял их за (совсем) раннего (детского даже) Карпаччо, хотя приписать их автору работ в Скуола ди Сан-Джорджо дельи Скьявони можно только сослепу. Они, конечно, забавные, с массой деталей и отдельными сюжетами, возникающими на задних планах, однако фигуры персонажей восьмистишия и тем более их лица огнедышат здоровым народным примитивом, поэтому никаким Карпаччо тут и не пахнет.
Но они тут, скорее, бонус, «шестого чувства крошечный придаток иль ящерицы теменной глазок», который можно пропустить, находясь под мощным облучением как бы отсутствующего потолка.
Должно быть, так в XVII веке могли выглядеть космодромы.
«Благоухание увядшего благочестия усиливается, когда входишь в церковь и видишь прекрасно сохранившиеся деревянные хоры, предназначенные для монахинь, сегодня в итальянских церквях очень редкие, называемые barco, „корабль“, и кованые решетки, монахинь от мира ограждавшие. Потолок церкви украшает архитектурная перспектива, приписываемая малоизвестному театральному декоратору Антонио Торри, выразительная и грубая, с по-оперному синему небу, расчерченному витыми колоннами: оформление музыкальной драмы „Сант-Алессио“ Стефано Ланди, этой замечательной постановки для контртеноров, – вот сейчас, в арочный просвет заверченных Торри колонн Филипп Жарусски просунется и запищит нечто божественно упоительное: Филипп Жарусски престарелым маркизам де Мертей, как и Альвизе, с которым он внешне схож, тоже очень нравится. Все чудесно подобрано, но лучше всего – три картины Джованни Баттиста Тьеполо, три изображения страстей Христовых, „Бичевание“, „Коронование терновым венцом“ и „Шествие на Голгофу“, написанные им где-то около 1740 года и кажущиеся последними великими полотнами католицизма. В этих трех картинах, совершенно замечательных, чувствуется, как вера превращается в религиозность и, покидая искусство, обрекает его на то, чтобы или деградировать в китч, обслуживающий культ, или стать символико-исторической картиной наподобие великого „Явления Христа народу“ Иванова. Но сцены Тьеполо, озаренные золотистым светом заката католицизма, прекрасны, как россиниевская Petit Messe sollennelle, Маленькая торжественная месса. Смятая парча, о, смятая парча Кампо ди Сант’Альвизе!»
Из «Только Венеция» Аркадия Ипполитова
Сан-Джакомо даль Орио (San Giacomo dall’Orio)
Для того чтобы внутреннее пространство храма образовало правильный крест внутри очень старой церкви Сан-Джакомо даль Орио (некогда рядом с церковью рос лавр, листья которого я наконец разыскал в местном супермаркете), здесь выстроили четыре автономных навеса, каждый из которых как бы является частью фасада Дворца дожей.
Обычно в церквях второй этаж ютится на одиноких хорах – здесь же таких лесов, получается, четыре.
Точно тут не одна церковь (которую Рёскин считал едва ли не самой интересной в городе), а сразу несколько, разностилевых, разноаллюрных запряжек под одним уже даже не потолком, но навесом сошлись в темноте…
Почти все венецианские церкви радикально перекраивались, последние реинкарнации многих из них так и застыли в барочном недоумении, не успев вписаться в очередной исторический поворот. А Сан-Джакомо настолько древняя, что все ее многочисленные перестройки пришлись на годы, когда прочие важные городские церкви еще только строились, а некоторых не было даже в планах…
Вот и вышла, как бы между прочим, целая крытая улица, точнее, средневековая площадь, так как они же все, дополнительно перекрытые аркады, сходятся в центре, и между ними как раз возникает крест: потолок здесь совершенно особый – непонятно, чем покрытый, похожий на корабельное днище, построенное в Арсенале.
Значит, совсем уже старую, внешне совсем неказистую церковь модернизировали через сколько-то веков после постройки, забив всяческими драгоценностями, привезенными, ну, например, из Крестовых походов (колонны зеленого гранита, купель в виде цветочного бутона), и разноуровневой живописью.
[30]
Живописи здесь много, причем из разных эпох, что тоже должно говорить об истории здания, его взлетах и перестройках, профдеформациях и искажениях, в конечном счете приведших к неповторимому сочетанию самых разных времен, запряженных отныне в гулкую запараллеленность.
По бокам от алтаря – две капеллы, но обе получаются скучные. Одну из них расписал Пальма-младший, в другой под завязку понавешали холстов, а расписать потолок поручили Веронезе.
Лучшая картина здесь – Лоренцо Лотто в капелле справа от алтаря. «Мадонна с четырьмя святыми». Издали ее можно принять за очередного, слегка потемневшего Беллини. Но вблизи видно иное агрегатное состояние волшебной (живописной) материи, расходящейся на оттенки и отголоски. От бордового в одежде Богоматери до красного и алого в плаще и накидке фигур, ее окружающих. Последнее, что Лотто написал в родном городе, откуда бежал от безработицы, затираемый более благополучными коллегами.
В самом алтаре есть купол, расписанный регулярным архитектурным мотивом, как бы сложенным из аккуратных плит с ромбом посредине, поверх которого, точно клякса или плесень, возникают ангелочки на облаках. Или облака с ангелами поверх взбитых сливок.
Еще очень похоже на татуировку. Издали я решил, что это роспись обвалилась – подошел ближе и даже обрадовался, что все на месте. Просто это очередная живописная обманка дарит нам еще одно дополнительное измерение.
Здесь же темно. Горят красные лампады. Ладаном пахнет. Совсем слегка, полунамеком и непротивно. Усиливаясь почему-то в одной из капелл.
Тут еще, когда в храм идешь, дети играют в футбол в одном из углов внешней стороны этого, извините, почтенного (XIII века) здания, внешне неказистого, будто бы съежившегося, – а когда ты заходишь в комнату с набором Пальма-младшего, окна в ней раскрыты, и кажется, что дети шумят в соседней комнате.
Тот редкий случай, когда впечатление делают не россыпи артефактов, но мужество самой архитектуры: беленые стены над квартетом аркад, автономная жизнь под каждой из них. Именно архитектура и позволяет церкви жить, щедро расходуя термоядерность энергии, вырабатываемой в собственных недрах.
Жаль, что именно на Сан-Джакомо даль Орио у меня не хватает точных слов и точечных ощущений, она ведь совсем особая, отличающаяся от прочих, являющихся как бы продолжением друг друга. А эта – в стороне, совсем иная, и если не живопись, какая привычно произрастает в Венеции, то можно было бы сказать, что дело и не в Венеции происходит вовсе.