Голова опустилась, кудри рассыпались по плечам – примирение возможно. Она взглянула исподлобья, как волчица. Он вспыхнул, глаза влажно блеснули.
Ее левая бровь медленно приподнялась и замерла. Он смотрел на ее ключицы. Потом ниже, но в рамках приличий. Медленно подняв взгляд, встретился глазами с ней. Улыбнулся краем рта.
– Не дури, – сказала она.
Со двора вошла Перла за добавкой кофе.
– Es mi[137] малыш! – воскликнула она, проковыляв к Младшему Ангелу, и ласково погладила его по лицу. Смерила взглядом их обоих и решительно заявила: – Даже не думайте.
Ла Глориоза скорчила ему рожу, наморщив нос, и, скрывшись за буфетом, принялась грохотать чем-то в раковине. С деланым раздражением. Родись он с гребешком на голове, перья уже встопорщились бы и он упорхнул бы на поиски самого красивого прутика для нее.
– Tu hermano esta en su cama[138]. – Перла махнула в сторону комнаты, где отдыхал Старший Ангел. – Все время в кровати.
– Он, наверное, жутко устал.
– Siempre. Pobre Flaco[139].
Она озиралась, покачивая висящей на пальце кофейной чашкой. Младший Ангел забрал у нее чашку, подвел Перлу к маленькому алюминиевому столику и усадил.
– Я принесу.
– Спасибо. Leche[140], пожалуйста. Y azucar.[141]
– Si.
– Сахар, побольше сахару.
Ла Глориоза отскребала вчерашние кастрюли, стоя спиной к нему. Подойдя вплотную и наклоняясь за кофейником, он тихонько втянул ее запах. Она почувствовала, как он льнет к ней, голубая электрическая молния полыхнула у ее шеи, но Глориоза не подала виду.
Он положил ладонь ей на спину:
– Позволь.
Глориоза подпрыгнула.
– Мне шестьдесят лет, – прошипела она.
– Шестьдесят – это новые сорок, – ответил он. – А мне за пятьдесят. Так что ты моложе меня.
Ей пришлось задуматься.
Кофейник громко булькнул.
– Не шути со мной, – сердито прищурилась она.
Кофе кипел. А он стоял так близко к ней, что чувствовал тепло ее тела. От нее пахло миндалем и ванилью.
Наверное, она не помнит, как однажды, когда оба они были на очень много лет моложе, на одном из редких сборищ в доме его отца она выпила слишком много коктейлей. Учила его мать танцевать латино. Ла кумбия. Румба. Ча-ча-ча. К концу вечера она изрядно надралась и, наткнувшись на него в коридоре около спальни, которую использовали как гардеробную, прильнула, настойчиво требуя: «А ну поцелуй меня на ночь, ты, плохой мальчик».
Он неловко чмокнул ее.
«Так женщин не целуют, – сказала она. И поцеловала его в губы. – Вот как целуют женщин». Сгребла свое пальто и исчезла, точно призрак из потустороннего мира.
– Я не шучу, – сказал он.
– Думаешь, это так просто!
– Это просто.
– O si, cabron? И чего ты от меня хочешь? – Она сдула прядь, упавшую на лицо. Вот ведь pendejo!
– Хочешь, чтобы я прекратил?
Она раздраженно швырнула кастрюлю в раковину. Уставилась в кухонное окно, на vatos, болтавшихся на дороге. Тряхнула кудрями. Вздохнула.
– Нет, – ответила наконец.
Он налил кофе, взял баночку концентрированного молока, сахар и отнес Перле.
– Растворимый? – спросила та.
– Нет. Из кофейника.
Перла скривилась. Эти старики, им лишь растворимый подавай.
На него она даже не глянула. Лишь повела бровью в сторону Глориозы.
– Колибри.
– Я?
Она молча подула на кофе.
А он размышлял, как бы объяснял значение этого слова студентам. Еще одна мексиканская идиома. Пчела? Нет. Шмель? Не-а. Колибри? Создание, перелетающее с цветка на цветок и собирающее нектар.
Он откашлялся:
– Я…
– Ступай поговори с братом, – оборвала его Перла.
* * *
Но сначала он задержался в гостиной, рассматривая документы, подтверждающие гражданство Старшего Ангела. Тот вывесил их в рамочке на стене, чтобы все могли восхищаться. По углам прикреплены миниатюрные американские флажки. Выцветшие фотографии детей – Индио и Браулио. Младший Ангел присмотрелся: а он был красавчиком, этот Браулио. Херувим прямо. И маленький Лало, пухлощекий и кудрявый. Минни, очевидно, еще не родилась.
Рядом висел большой семейный портрет. В массивной белой раме с золоченой резьбой в виде виноградной лозы. Мама Америка с фотографией отца. А вокруг нее Старший Ангел, Мэри Лу и Сезар. Вот так вот. Его они и не подумали пригласить. И вовсе не стремились выказать тем самым презрение. От этого еще обиднее почему-то.
За плечом возникла Минни.
– Вся наша семья, Tio, – сказала она.
– Почти.
Она удивленно посмотрела на него, потом на фото, опять на него, на фото.
– Ой.
– Да.
– Упс.
– Маленькая оплошность, – c деланой жалостью к себе произнес он.
– Личностный кризис, а?
– Все, тайна раскрыта.
– Ты не одинок, в смысле не ты один чувствуешь себя одиноко. Кое-кому из нас знакомо это переживание. – И она вышла за дверь и побрела по улице.
А ему пришлось сделать еще четырнадцать шагов до входа в спальню.
* * *
Ему было страшно.
Младший Ангел был уверен, что брат умер. Или что он в каком-нибудь жутком медицинском состоянии. Или от него воняет какой-нибудь дрянью, и им обоим будет неловко.
Но все страхи оказались напрасны. Старший Ангел сидел, опираясь на подушки. В белоснежной сорочке и удобных пижамных штанах. На ногах белые спортивные носки. И пахло от него детской присыпкой и чуть-чуть потом.
Старший Ангел проповедовал группе подростков, которые неловко переминались в изножье его кровати. У всех девчонок одна рука лежала поперек живота, словно поддерживая ребра, а вторая бессильно свисала. Парни затолкали кончики пальцев в карманы джинсов.
Старший Ангел вещал:
– Панда заходит в ресторан.
– Да, Папа.
– Si. Садится за стойку и заказывает еду и пепси.
– И что дальше, Пап?
– Он поел, выпил, вытащил пистолет и пристрелил повара.
– Чего?!
– А уходя, проорал: «Погуглите это!» – Старший Ангел улыбался, как городской сумасшедший, глаза блестели совершенно безумно.