День открытых обложек - читать онлайн книгу. Автор: Феликс Кандель cтр.№ 112

– Накопили, – отвечает. – Да всё перемешано. Ликование с сожалением. Упоение с робостью. Блаженство с раскаянием.

– А в коробке? Перевязано ленточкой.

– Нейтральные эмоции. Подарочный набор. Удивление. Безразличие. Спокойно-созерцательное настроение.

– Этого мне! И побольше. Спокойно-созерцательного!

Хватаешь в охапку. Прижимаешь к груди. Шагаешь в конец чердака, в самый его тупик. Встаешь у окна, лбом в оплывшее стекло: глядеть – не переглядеть. Безразличный. Спокойно-созерцательный. На чердаке возможно.

Смотрит оттуда, сощурившись, вернувшийся представитель выехавшей народности, губу кусает в раздражении.

– Есть у меня мечтание. Чтобы вас не было, земли не было, страны вашей.

– Тебе-то что? Ты же вернулся.

– А чтоб не царапало.

Она ходит по чердаку гордо, независимо, на груди чугунная табличка «Охраняется государством». И что-то буковками помельче.

– Эй, – говорят. – Чего там написано?

– Обижать и уничтожать запрещается, – с готовностью откликается старая хулиганка Фогель. – Нарушение карается по закону. Пусть будет. Умному намек, дураку кулак.

– Всё-то вы, евреи, выдрючиваетесь. Вы больные. Вы параноики. Травмированы катастрофой и не можете вылечиться.

– Мы не больные, – отвечает. – Мы опытные. Нас уничтожали в том веке.

И поправляет на груди табличку.

Проходит по чердаку.

– Знаете что, – советует. – Повесьте и вы на себя. Пусть будет, я не против. Уничтожать запрещается.

По вечерам‚ на закате дня…

…когда солнце укатывалось на покой и стихал неуемный ветер, когда розовели застенчивые облака и проклевывалась зябкая вера в долгое‚ быть может‚ осмысленное проживание‚ выходил на бугор полководец, глядел‚ не моргая‚ на осажденный город.

Это была его особенность – глядеть‚ не моргая‚ как смотрят змеи‚ завораживая перед броском. Этим он пугал‚ распластывал в покорности‚ вызывая мерзкую дрожь в коленях‚ после которой подлые люди становились еще подлее, а честные и непримиримые‚ не стерпев унижения‚ пускали себе пулю в лоб.

Полководец был стар до неприличия.

Стар‚ вял‚ пресыщен‚ груб‚ жесток‚ жаден и коварен‚ ядовит и гневлив‚ капризен‚ беспощаден и безобразен.

Никто не знал‚ сколько ему лет‚ как звать на самом деле‚ какого он роду-племени‚ откуда вышел и куда направляется; никто – даже тыловые крысы в сатиновых нарукавниках. Во всех расспросных листах он писал размашисто и поперек‚ скачущим от ярости почерком: «Не ваше собачье дело».

Они жаловались на него в веках‚ страдали в кабинетах от обид-унижений‚ присылали повторные анкеты‚ и однажды полководец поднял по тревоге войска‚ взял штурмом собственную столицу, передавил тыловых крыс по списку. Особо настырного‚ из обласканных лизунов, привязать велел к дулу пушки и выстрелил, сам поднес фитиль. Но был недоволен собою‚ дулся и бурчал до вечера: "Повторяешься‚ старик‚ повторяешься..."

Полководец брал города.

В княжествах и империях‚ в метрополиях и колониях‚ на материках и архипелагах. Укрепленные и беззащитные‚ с крепостными стенами и земляными валами‚ с надолбами, засеками и без них. Жители лили со стен горячую смолу и плескали кипяток‚ резались на вылазках ножами‚ проклинали и чародействовали‚ но обреченным не было спасения.

Пожжёт и попленит.

Проснувшись поутру и хлебнув из кружки добрую порцию романеи‚ джина с тоником или дымчатого вина псинхитон‚ приправленного полынью‚ – смотря по тому‚ какой на дворе век‚ – он спрашивал у ординарца: «Что у нас на сегодня?» и приступал к делу. Это была его работа – брать города‚ и это у него получалось.

Города были обречены и защищались‚ чтобы оттянуть расправу. Можно‚ конечно‚ пойти на поклон с дарами‚ милости просить и замирения‚ но милость – она почище муки. Милость стоять на коленях. Поклоняться тупицам. Жить в четверть силы и ежечасно отрекаться от естества.

Бывало‚ жители разбегались по лесам до его появления‚ но пустые города он не брал – брезговал. Или занимал нечаянно‚ с наскока-наезда‚ но не любил скороспешные победы: нечем потешить душу. Полководец не торопился со штурмом, чтобы там‚ за могучими стенами‚ подъели запасы пищи и мужества‚ переспели в ожидании‚ змейкой вползла обреченность: тряхни посильнее, и опадут в минуты бедствия и смятения.

Гремели проломные пушки. Рушились башни от шума стрел. Солдаты жгли‚ пустошили‚ малюток в реку метали‚ насиловали живых и одирали мертвых‚ ужасами неистовства устрашая.

С визгом носились по булыжнику кусачие кони. Кровь текла по улицам и через пороги домов, ручьи сливались в протоки‚ протоки в реки‚ бурые реки впадали в моря‚ окрашивая у берегов‚ от воплей убиваемых вздымало волны‚ якоря землю рыли. «Опять народы воюют»‚ – говаривали корабельщики, без оглядки уплывая за край моря‚ а полководец строгал со скуки липовую дощечку‚ острым ножичком до полного пропадания, и принимался за следующую.

Сундуки с липовыми дощечками – единственное его имущество – возили в обозе‚ дабы не переводились, в достаточном количестве находились под рукой.

Прикатывали из столицы ответственные недоумки с уклончивыми глазками‚ племя подлое и бездельное, объявляли со значением: «Ради общего блага надо брать не этот город». – «А какой?» – спрашивал без интереса. «Вон тот». – «Хорошо. Возьмем тоже». Они его не понимали‚ эти однодневки‚ меряющие жизнь десятилетиями. Один он знал‚ что брать придется любой город, теперь или потом: что за дело? Мертвяков положат без счета – хоть тын городи, земля напитается кровью до подземных вод‚ поселяне обойдутся без удобрений на полях‚ ибо урожай будет хорош.

Полководец смотрел с бугра на обреченный город‚ и глаз загорался похотливо на привычный и сладостный раздражитель. Город менял очертания под немигающим взглядом‚ громоздился и опадал куполами и минаретами‚ перетекал с черепичных крыш на соломенные‚ с холма переплывал на равнину, – может, копилась слеза в старческом глазу‚ причудливо размывая подробности‚ а может, всякий город вбирал в себя прежние‚ им осажденные‚ разгромленные и униженные.

Город глядел на полководца со стен‚ из окон-бойниц в горестной неизбежности, а он перетекал из оболочки в оболочку‚ от одного злообразия к другому. Щека перекошена. Язык вывален. Глаз навыпучку. Слюна стекает по лампасу.

Каков век, таково и обличье.

Полководец был пленником сюжетов.

Вечных‚ одинаковых‚ надоедливых до тошноты.

Уже много веков он знал‚ кто войдет в шатер‚ что скажет‚ кем притворится, для какой цели.

Вне шатра тоже всё знал.

Скакал на колеснице Агамемнон. Бежали спартанцы в пурпурных одеяниях. Волнами накатывались гастаты, метатели копий. Грузно поспешали гоплиты. Манипула на две центурии томилась в засаде. Пищальники ставили на сошки самострелы. Бешеные боевые слоны давили бешеных боевых верблюдов. Свирепые псы сбивали заграждения латников. Рыцари рубились мечами. Кольчужники – топорами. Смерды резались ножами‚ в яростной сшибке откусывая носы с пальцами. Конница шла в атаку по скошенному полю: руки посечены‚ брюхи вспороты‚ головы под копытами раскатывались по стерне. И заседал вечный военный совет‚ чтобы осадить и разрушить Карфаген‚ имя которому Рим‚ Париж‚ Самарканд...