День открытых обложек - читать онлайн книгу. Автор: Феликс Кандель cтр.№ 111

Хорошо жить в стране‚ когда от чужого горя до тебя тысячи километров равнодушия. Тут – всё близко. Все рядом. Броня опасается за своих‚ а вместе с ней‚ того не ведая‚ опасаются прочие: на этой земле короткая цепочка до погибшего или пострадавшего. (Может‚ на лестнице уже стоят с невозможным известием, вестник беды с санитаром‚ у которого заготовлено для первой помощи‚ слушают звон посуды, смех детей‚ музыку из телевизора; вот они войдут в квартиру‚ и жизнь сломается навсегда.)

– Господи! Чудесны деяния Твои! Даже боль – после нее Ты даёшь облегчение. Даже муки – просветляют и очищают. Одно неправильно‚ Господи. Только одно! Родители не должны хоронить детей. Внеси изменения, и мы возрадуемся...

А Броня спит у телевизора‚ видит мимолетный сон-утешитель. Снится Броне: звонит телефон. «Мама‚ – говорит Шауль‚ – всё хорошо‚ мама. Они в нас стреляли‚ но они в нас не попали…»

Вокзал в Иерусалиме – тупик в Иерусалиме…

…поезд дальше не пойдет.

Незачем.

Подкатывают голубые вагончики, сходят на перрон пассажиры, дети с солдатами.

Солдаты — тоже еще дети.

– За вас кто-нибудь беспокоится, ребята? За вас пора побеспокоиться. Возьму это на себя.

На каменном парапете недвижно сидят подростки в черных одеяниях.

Рядком. Скворцами в шляпах. Ждут автобус, который отвезет в иешиву.

– Ребе‚ – вопросят в горении души. – С чего начинать?

– Развязывать‚ – ответит. – Узелки неприязни. Начните – и начнется. Продлите – и продлится. Добро оборачивается злом‚ отложенное на потом.

А больше ничего не скажет.

Шелестит громадина-автобус с глазастыми туристами. В те места, которые принято посещать. Сидят устойчиво. Глядят задумчиво. У окна, впереди всех, улыбчивая‚ отмытая до белизны старушка, букельки из-под шапочки.

На боку автобуса начертано витиевато: «И возрадуются сердца ваши».

Катит по улице Танька Макарон, машина полна детей. Яир, Танькин мужик, упрямый до крайности, непременно желает парня, а Танька выстреливает одних только девок: знай, мол, нашу сибирскую породу.

Возвращается с кладбища Фрида, от папы Талалая, воспоминанием застланы глаза. Пролетают стайкой, черными птицами на ветру, часто перебирая ногами, перекликиваясь на ходу, – и Вова-хасид среди них. Парикмахер Сорокер, инженер Макарон, Любочка Усталло и ее блондинчик хоронятся от глаз, себя не выказывая.

– У выходцев из ваших краев, – удивляются психологи, – неясные нам настроения и психозы.

– К примеру?

– Примеров полно, объяснений мало.

Предлагаешь:

– Отметьте еще один. Давно не встречал никого на вокзале. Не высматривал в вагонах родные лица, меня не высматривал никто. Тут и ехать-то некуда. Не успел войти – выходи.

– Ну, – говорят психологи. – Можно их понять?..

…видение наплывает по порыжелым рельсам, неспешно, неотвратимо, пригородным составом с немощным паровичком, где молочницы гремят бидонами по душным вагонам, молодняк подпугивает в тамбуре, дерзостно сплевывая под ноги, гнусавит под гармошку стародавний пропойца на деревянной ноге, вымаливая подаяние горестным песнопением: «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик…»

Вагоны укатываются за поворот, не удержать. Ты бежишь следом по шпалам – вспрыгнуть на подножку своей юности, но сон утекает, пыхая паром, песня утекает в угольном дыму, под лязг буферов, нестерпимую фистулу паровозного гудка: «…а он жил… с моею… же-е… ноо-ой…»

Не твоя остановка там, в отдалении, на затерянной платформой в березняке, не тебе сходить на ней под комариный стон и приветственные вопли незабвенного друга, – они все теперь незабвенные, кого ни позови; и эха нет, нет эха во снах, поезд уходит, пощелкивая по стыкам, затихая на закруглении рельс: «Ах, Кла-ва, лю-би-мая Кла-ва…»

Балки под ногами.

Стропила над головой.

Духота перегретой пыли.

Чердак, огромный, раскидистый, уводит в пугающую глубину. Где песок в ящиках‚ вода в бочках‚ лопаты с щипцами с военной поры‚ тушить вражеские зажигалки‚ – ты заблудился окончательно‚ высматривая утерянное, и незаметно пересек кордоны.

Столб стоит пограничный.

Старик в тулупе.

Берданка подпирает сзади, чтобы не опрокинулся.

Он плачет от обиды, ветхий старик, слезы стекают в валенки.

– Ходят, – постанывает. – Пересекают-нарушают. Им и граница не граница.

– Теперь, – отвечаешь. – Можно.

– Можно-то можно, – подхихикивает среди плача. – Есть и у меня законное мечтание. Пристрелить парочку.

– А вы, – спрашиваешь, – с чьей стороны? Наш или ихний?

– Пристрелю, а там разбирайтесь. Я выехал по принципиальным соображениям.

Стращает, затвор передернув:

– На нас обязанность. Внести единомыслие в здешнее безобразие.

И ты двигаешься дальше.

Навстречу шагает Абарбарчук, мой герой, из другой совсем книги. Дюжий, ражий, нос наперевес, с коробом на спине, складным столиком под мышкой.

– Купите, – предлагает негромко, глядит мудро, улыбчиво. – Со скидкой.

Он носился на виллисе, бравый капитан Абарбарчук, по завоеванной Германии, а после войны гражданка, поиски работы, неприкаянные друзья с пугаными глазами, бесконечное до озноба – кос-мо-по-ли-тизм. И танком проутюжила его эпоха.

– Кто вы теперь? – спрашиваешь. – Поставщик нестандартных лифчиков?

– Продавец эмоций, – отвечает неспешно и раскладывает свой товар. – Эмоций выехавшей народности.

– Какая вам корысть?

– Комиссионные, – говорит. – С которых не ожиреешь. Вам весело, и мне чуточку веселья. Вам грустно, и мне толику грусти.

– Осталось? – интересуешься. – У вас осталось?

– От такого народа, чтобы не остаться?

Стоишь возле него.

Сомневаешься.

– Радости, – просишь. – И побольше.

Руку суёт в короб, роется старательно:

– Радости не советую.

– Наслаждение.

Вздыхает:

– Наслаждение с просроченным сроком годности.

– Месть. И побыстрее!

– Не смешите меня, – говорит Абарбарчук. – Откуда? Возьмите сочувствие.

– У самого полно… Ужас есть?

– Ужас есть. Поштучно и на вес.

– Легкомыслие?

– Со скидкой.

– Мечтание?

– Бывшее в употреблении.

– Что же мы? – говоришь. – Не накопили?