День открытых обложек - читать онлайн книгу. Автор: Феликс Кандель cтр.№ 110

«Мы заноза‚ – утверждает Шауль. – Заноза в арабском мире сто лет подряд. Заноза раздражает. Ее хотят вынуть. Она может прикинуться своей‚ но это не поможет. Она есть. Она никуда не денется. Привыкайте‚ и поскорее».

Он прав‚ Шауль Мендл Борух.

Ему возражают: «Мы устали от войн. Устали от взрывов. Требуется немедленное решение». Они правы. Шауль говорит: «Нет немедленного решения». Он прав. «Вы устали? – говорит он. – Сядьте в сторонке и отдохните. Не мешайте нам». Шаулю отвечают: «Нет здесь сторонки. Не отсидеться».

Возможно‚ он прав‚ Шауль Мендл Борух‚ возможно‚ они правы.

К вечеру заполняются квартиры…

…от основания до крыши.

Загораются огни, с надеждой или по привычке. Приманивают усталые души‚ притомившиеся на работе‚ которые ушли поутру и вернулись без ощутимых потерь. С облегчением поскрипывает кровать: «Наконец-то...» С неодобрением ворчит холодильник: «Куда их носит? Ну, куда? Еды во мне – на неделю хватит...» С обидой низвергается вода в туалете: «Стараешься для них‚ стараешься...»

Комнаты принимают хозяина – накормить‚ ублажить‚ уберечь до утра, чтобы снова выпрыгнул из дома‚ десантником из обогретого самолета в обледенело опасный мир. В котором падает кирпич с крыши. Сбивает грузовик на мостовой. Травит некачественная еда в кафе. Минутная связь заражает постыдной болезнью‚ рушит семейные связи.

– Господи‚ – вздыхает Броня. – Своей смертью умереть не дадут. Послушаешь радио‚ посмотришь телевизор‚ и посуду мыть неохота...

К вечеру забулькают в кастрюле лапша с фасолью‚ пустят парок незабытого детства, Лёва без охоты усядется за стол, и невозможно поверить, что грыз с остервенением пареную хозяйскую брюкву‚ в подвале, за грудой картошки, опасаясь всякого шороха.

Лёва не пророк и не сын пророка. Некому разъяснить Лёве‚ отчего выделен он и спасен‚ один он из всего городка‚ какова плата его за спасение?

«Шауль»‚ – прикидывает Лёва Блюм. Плата его – Шауль Мендл Борух.

После ужина Лёва усядется на диван‚ возьмет в руки альбом‚ в котором разместился их сын с первых своих часов. В конце альбома затаились, шрамом на памяти‚ мама Двора и папа Мендл. Фаня. Срулик. Голда с Гитой. Крохотный‚ несмышленый Мойше. «Вместе, – говаривала мама, разрумянившись у плиты, – не страшно. Всем погибать – и плакать некому».

Они ушли в наскоро отрытые рвы, с солдатами по бокам и полицаями, землею прикрытые от нового ужаса, а Лёва до сих пор бежит по городку‚ по Плацовой его улице. Мимо красавицы-синагоги‚ обращенной в конюшню‚ мимо здания бывшего «Человеколюбивого общества»‚ через княжеский парк с горбатыми мостиками‚ гротами любви и беседками наслаждений‚ а из окон высовываются жители‚ пальцами указывают на невозможное: «Жид! Жид!..»

Вся земля пребывает в покое, лишь Лёва мечется в страхе‚ прячется по лесам-оврагам‚ заползает в барсучьи норы‚ закладывает вход валежником‚ а за ним охотятся‚ его выслеживают и травят собаками кожаные несминаемые люди в скрипучих кожаных сапогах: пропадающий пусть пропадёт. Сколько лет ушло‚ а сны не меняются‚ во снах Лёве показывают то‚ чем наполнено его сердце.

Кто трет глаза, тот выжимает слезы.

Кто напрягает память‚ тот вызывает печаль.

Спит Лёва и видит ров без конца-края, засыпанный небрежно‚ не оглаженный лопатами‚ заросший по склонам несмелой зеленью. Разлом в его глубины‚ осыпь‚ дождевая вымоина‚ – может‚ земля расселась от ужаса‚ а может, чей-то рот на разрыв‚ перекошенный от боли?

Вылезает из глинистого оврага сестра Фаня, выползают‚ держась за руки‚ неразлучные Голда с Гитой, блеклыми стебельками в подполе проросшей картошки‚ выскакивает озорник Срулик в запачканной одежде‚ купленной ему на бармицву, поспешает крохотный Мойше‚ которому не подрасти с того дня…

Поверху гудит шмель во сне у Лёвы.

Понизу поскрипывает кузнечик.

Лёва клонит голову‚ тихо молится в печали‚ а тени подкапливаются, несметные тени‚ закутанные в истлевшие талесы‚ под перестук иссохших костей. Фишели‚ Шимели‚ Мойшели. Шейнели‚ Рейзели‚ Ханели. Тени молятся с тенями несчитанными миньянами. Тени оплакивают теней.

В глинистой яме‚ вповалку‚ закиданная наспех‚ засыпанная живьем‚ разделившая общую беду‚ покоится община городка со своим раввином. Без савана, доброго слова вослед и непременного поминания. Да и некому поминать. Все там, в яме.

Сидит возле нее Менька-водонос‚ Менька-плоская голова‚ баюкает калечный свиток с обгорелыми краями‚ и взгляд у него горестно осмысленный.

– Земля мала‚ – говорит Менька, – вместить горе наше. Наказание больше‚ нежели снести можно. Три дня кровь кипела в земле. Три дня земля колыхалась, пухлая‚ сочная‚ вздымаясь изнутри‚ и гуд шел оттуда‚ на низких басах гуд…

Лёва молчит – не перебивает.

– Теперь я при яме‚ – говорит Менька, – а в ней все наши. Липечке – «Опять несчастье». Лейбечке – «Хуже не бывает». Лейзерке – «От всякого ему цорес». Убили‚ вещи поделили‚ коз разобрали, на домах чужие теперь замки…

Лёва холодеет – не отогреться вовек.

Лёва облачается в одежды возмездия.

– Да поразят их стрелы ужаса‚ – вещает в сердце своем. – Да померкнет звезда над их головами, трава засохнет под ногой. Да не смогут они остановиться‚ справляя нужду‚ пока не выйдут наружу их души. Постыдным образом. В постыдном месте.

И диву дается на самого себя, тихий в душе и ласковый.

– Пусть‚ – вещает еще. – Пусть земля изрыгнет их с проклятиями. Выбросит из погребений кости мучителей наших. Чтобы валялись под ногой в поругании. И ни одна чтобы сила. Не смогла возвратить на покой. Их кости. Пусть уже. Пусть!..

Застонут камни в стране проклятия‚ деревья испустят кровь‚ небеса истреплются в дым‚ луна обветшает‚ сладкие воды погорчеют. Скорчится земля под призывом Лёвы Блюма. Раскидает надгробные камни мучителей. Изрыгнет их гробы. Вышвырнет черепа с ребрами до крайней косточки. Захохочет зияющими провалами. Не согласится на уговоры-раскаяния. Не поддастся на перезахоронения‚ с ожесточением выплевывая заново. Козы будут гадить на их кости. Крысы – подыхать в их завалах‚ смрадом наполняя окрестности. И если Лёва явился в мир только для этого‚ этого будет достаточно.

– Мама! Ой‚ мама моя‚ мамеле...

Но мама молчит. Мама его Двора. Видно, слезы льет без звука‚ не желая огорчать сына…

Проснувшись, Лёва отправится на Гору памяти, в памятный ему зал; мириады детских душ обступят крохотными огоньками, и послышатся голоса во мраке, непрерывно звучащие, нескончаемый перечень убиенных детей. «Рут Лившиц, полтора месяца, Польша», «Хаим Шток, семь месяцев, Украина», «Мирьям Финкель, пять лет, Латвия»…

Лёва дождется, наконец, и однажды назовут Фаню, Голду с Гитой, озорника Срулика, несмышленого Мойше…

А Броня дремлет у телевизора‚ ожидая звонка от сына.

Шауль приезжал навестить стариков‚ детвора разбежалась по комнатам‚ осматривая и обнюхивая‚ Нехама сидела у стола‚ сложив руки‚ словно не она выродила эту компанию. Они возвращаются по темному шоссе, а за деревом затаился недруг‚ готовый кинуть камень или выстрелить из пистолета. Сказал бы недруг: «Земля мала для нас с тобой». Сказал бы Шауль: «Я принимаю твой довод». Сказал бы недруг: «Детям моим – эта земля». Сказал бы ему Шауль: «И у меня дети». Сказал бы глядящий извне: «Имеются и иные мнения». Извне – он и есть извне.