Я снова смеюсь. Радость переполняет меня через край.
Когда нужно отправиться туда?
Значит, ты принимаешь это предложение?
Разумеется, черт возьми.
Учитывая такой неожиданный поворот, ты можешь попытать счастья и в суде.
Я хочу поскорее с этим покончить.
Понимаю тебя. Тогда я оформлю все бумаги.
Так когда я должен отправиться туда?
Настраивайся на ближайшие дней десять, так я полагаю.
Я улыбаюсь.
Ну, просто очуметь.
Говорит Кен.
Не могу понять, почему ты так радуешься тюремному сроку.
Я радуюсь тому, что несколько месяцев в окружной тюрьме – это, считай, загородная поездка.
Но тюрьма есть тюрьма. Ты будешь сидеть в камере.
Окружная тюрьма это же не тюрьма строгого режима. Там я буду в компании тех, кто пьяным сел за руль, поколачивал жену или толкал травку. С ними у меня не возникнет никаких проблем.
И все же это тюрьма.
Загородная поездка.
Говорит Рэндалл.
Ты можешь как-нибудь объяснить то, что произошло?
Я улыбаюсь.
Есть у меня одна догадка.
Не поделишься со мной?
Вряд ли тем людям, о которых я думаю, это понравится.
Понятно.
Он закрывает папку, встает.
Я принесу бумаги, как только оформлю.
Я встаю.
Благодарю вас за помощь.
Благодарить следует не меня, а тех людей.
Их тоже поблагодарю, но и вам спасибо.
Пожалуйста.
Мы пожимаем руки, Рэндалл уходит, а я снова сажусь. Кен на минуту заглядывает в свои бумаги, потом смотрит на меня.
Мы с Джоанной обсудили сегодня утром твою программу и пришли к выводу, что ты готов приступить к последним двум шагам, которые проходят в клинике. Это Шаг четвертый и Шаг пятый.
Это ничего, что предыдущие шаги я не проходил?
Хочешь их пройти?
Нет.
Тогда давай приступим к Четвертому и Пятому.
Хорошо.
На Четвертом шаге мы должны глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения, это называется инвентаризацией внутреннего мира. На Пятом шаге мы признаем перед Богом, перед собой и перед другим человеком свои заблуждения.
Ага, вроде исповеди.
Да.
Если исключить Бога, то согласен.
Советую тебе во время инвентаризации все подробно записывать.
Хорошо.
Еще советую признание делать в присутствии священника.
Почему?
У священников есть необходимый опыт. Они воздерживаются от суждений и способны сохранять объективность. Многие считают, это самый лучший способ.
Я смотрю в пол, думаю, вспоминаю. Глубоко вздыхаю. Говорит Кен.
Я мог бы найти кого-нибудь еще.
Не надо. Когда это будет?
Зависит от того, сколько времени потребует у тебя инвентаризация.
Завтра закончу.
Обычно людям требуется дня три-четыре.
Я примерно представляю, что от меня требуется.
Пожалуйста, не превращай все в балаган, Джеймс.
Не буду. Даю слово.
Значит, тебя устроит, если мы назначим Пятый шаг на послезавтра?
Более чем.
Я забронирую комнату для тебя. Подумай, нужен тебе священник или нет.
Священник годится.
Если будут вопросы, обращайся.
Хорошо.
Я встаю, благодарю его, выхожу. Возвращаюсь в свое отделение, где Линкольн проводит занятие на тему «Предотвращение рецидивов и распознавание факторов риска». Он стоит возле черной доски и говорит. Перед ним на диванах и стульях сидят слушатели.
Я ищу свободное место. На одном из диванов сидит человек, по обе стороны от него пусто. Это новенький, я его раньше не видел. Длинные густые волосы выкрашены в черный цвет. Одет в черные кожаные штаны и черную футболку, на которой изображен скелет. Левой руки нет, правая недавно ампутирована чуть выше локтя. Обрубок забинтован и покоится на пластмассовой шине, которая торчит из-под футболки. Она поддерживает руку на уровне груди параллельно земле. На шее татуировка в виде красной змеи, на веках видна черная татуировка. Сами глаза невыразительные, карие. Они неподвижны, смотрят прямо перед собой. В них пустота.
Я высматриваю другое место, но не нахожу. Сажусь рядом с этим человеком и стараюсь внимательно слушать, что говорит Линкольн, но не могу сосредоточиться. Мне неуютно рядом с соседом, я невольно кошусь на него исподтишка. Рассматриваю обрубок его правой руки. Бинты чистые, но синеватая кожа под ними с краю покрыта зелено-черными пятнами. Перевожу взгляд на его шею, рассматриваю змею, которая обвивает ее. Голова змеи с широко раскрытой пастью приходится на кадык, хвост исчезает на спине. Смотрю на его лицо. Кожа бледно-желтая, признак леченой желтухи, на щеках мелкие шрамы, словно он порезал себя осколком стекла или лезвием бритвы, на бровях, губах, ушах и носу видны незаросшие отверстия, как от пирсинга.
Но хуже всего не его вид, а его запах. От этого человека воняет так, словно он гниет заживо, словно нутро у него умирает или умерло, причем давно. Запах такой густой, что почти висит в воздухе, а когда этот человек выдыхает и его дух отделяется от тела, добавляется другой, не менее отвратительный. Прокисший и слегка химический, застоявшийся и невероятно противный. Как будто он прополоскал рот сточной водой из канализации, добавив машинного масла. И сделал это год назад.
Не я один ощущаю этот запах. Не я один изучаю этого человека. Все присутствующие, включая Линкольна, проявляют внимание к новичку. Некоторые, как я, наблюдают исподтишка. Другие делают это открыто. Те, кто сидит поближе к нему, морщатся от запаха или помахивают перед носом, чтобы отогнать его. Те, кто сидит дальше, наклоняются вперед и, наоборот, втягивают воздух носом, будто проверяют – не померещилось ли. Нет, не померещилось. Вонь такая, что просто жуть. Словно нутро умерло в человеке и медленно разлагается.
В конце занятия Линкольн объявляет, что до конца дня мы свободны, а ужин состоится в самом отделении в шесть тридцать. Кто-то спрашивает – почему, он отвечает – потерпите, скоро все узнаете, и отпускает нас. Всех как ветром сдувает – кто-то выскакивает из зала, кто-то переходит в угол, где запах не так ощутим. Я встаю и подхожу к Леонарду с Майлзом, которые сидят рядом возле стены. Пока иду, они смотрят на меня. Я улыбаюсь и говорю.
Я очень благодарен вам обоим.