Десятый голод - читать онлайн книгу. Автор: Эли Люксембург cтр.№ 29

— Хазрат! — умолял я его, извиваясь. — Это было страшно давно, я не пил тогда из источников жизни… Ну Герцль, доктора Герцля портрет!

Ибн-Мукла наливался багровой бычьей кровью, взвизгнул и обрызгал меня слюной иступленного бешенства:

— А почему не портрет Насера? О, его портрет ты выбросил вон у всех мусульман на виду! Ты кусать нас пришел, собака, оборотень, у тебя этот яд — в крови он, в еврейской твоей крови! — И застучал по столу костяшками пальцев, а после поплыл — поплыл над столом брассом, над огромным крокодиловым столом. Он заплывал далеко, все дальше и дальше, все любовнее, нежнее оглаживая черную кожу и чешую: — Мы шкуру с тебя сдерем, да! Шкуру, как с этого крокодила, она будет висеть на сцене, в Китаб Аль-Байяне, в креповой раме, там, где висел портрет Насера, да…

Он кончил заплыв, это сухое плавание его остудило. Снова взял со стола Ашота, свою козырную, спросил брезгливо:

— Говорил тебе этот красавчик, почему он в Бухаре околачивается? Говорил, что сослан, дружочек твой?

— Нет, хазрат, впервые слышу! Он говорил, что Бухара ему очень нравится, что хочет учиться чеканке у мастеров ислама, говорил, что в Ереване медь листовая в высокой цене, а у нас — навалом ее, и дешевая.

— Врешь, Абдалла! — сказал он уверенно. — Сошлись, прикипели друг к другу на грязной дорожке антисоветчины, на грязной дорожке национализма!

И бросил в меня еще фотографию:

— А кто эта барышня, хрупкая и нежная, но, безусловно, блядь и кобыла?!

Я взял в руки снимок. Это была Неля Лесная.

— Неля, хазрат, Лесная… — Я выдержал паузу, вглядываясь изумленно в снимок: как угадал он точно, двумя словами — блядь и кобыла! Ну и ну, ай да Ибн-Мукла, вот проницательность: только педик, женщина или евнух могли бы так точно заколотить, обычный мужик сроду бы не увидел. «Кто же он: пассивный или активный? Хоть вы мне скажите, ребе?»

— Так кто же она?

— Комсорг, хазрат! Прекрасной души человек, комсорг по общественной линии в таксопарке, где я когда-то работал. А так — секретарша директора…

Ибн-Мукла сердито оборвал: не мне об этом судить, какая она комсомолка. Во всяком случае, заметил он, девушка думает правильно, и все оценки ее политические и общественные кого надо вполне устраивают.

— Ты вот что скажи: кто познакомил Нелю с этим армяшкой? С этим подонком и змеем?

— Я их познакомил, хазрат! Неля — девушка добрая, одинокая, сама просила с надежным парнем ее познакомить, чтоб были серьезные намерения.

— Сводник, сын шакала! У Нели развод не оформлен, у Нели дочь на Памире, этот армяшка живет с ней, как с блядью… Ладно! — ударил он кулаком по столу. — Пора зачитать заявление этой парочки!

«Стукнули, конечно… Ну да, вызвали, пригрозили: обоим статьи солидные за сожительство. А выхода нет, стукнули на меня, написали. А кто я им, собственно? Мулло-бача, из той жизни я ушел в гадюшник, сволочью стал, так мне и надо — правы ребятки, ничего не поделаешь!»

Ребе стал меня гладить: «Не огорчайся, Иешуа, из этих джунглей мы скоро уйдем, уйдем на родину! Хочешь, расскажу тебе притчу про гориллу с детенышем в клетке? Как воду пускали горячую, а самка детеныша под ноги бросила себе, чтобы ноги не обожгло…»

Ибн-Мукла не дал мне дослушать притчу ребе, а сунул под нос лист бумаги и осведомился, знакомы ли мне почерк и подпись? Почерк был Нелин, и подпись была ее. Затем спросил, что ему читать раньше: Нелю или Ашота? Что бы хотелось мне раньше услышать?

— Читайте Нелю, хазрат! — сказал я бездумно.

И он начал:

— Калантар Иешуа — человек странный, скрытый, сильно себе на уме. Свои симпатии к Израилю не скрывает — единственное, что не скрывает, и говорит об этом всем: заносчиво, категорично, ничуть не считаясь с мнением и чувствами окружающих. Хвастает, что слушает регулярно «Голос Израиля», что располагает об Израиле обширной информацией. Некоторое время назад был у меня день рождения. Целый час, а может, и дольше он рассказывал моим гостям про военные и экономические достижения Израиля. Рассказывал с восхищением и апломбом, хотя никому из нас это было не интересно.

Ибн-Мукла взял другой лист — Ашота. Положил его рядом с собой. Но читать его сразу не стал, а решил, видать, отдохнуть малость: потянулся к чайнику, взял две пиалы с края стола, налил чаю мне, налил чаю себе. Поднял пиалу бесподобным по красоте жестом, на который потрачено тысячу лет, и я, восточный человек, снова ему позавидовал.

— Говоря по правде, Абдалла, я тоже слушаю «Голос Израиля», это в медресе никому не запрещено, как ты знаешь. Так вот, неужели ты думаешь, что три миллиона ублюдков…

* * *

За окнами моей палаты живет сосенка. Ливень и буря утихли, а нежный слоистый туман всплывает в долине: его относит к скалам, к чернеющим вдали холмам. Промокла за окном земля, промокли травы, усеянные каменными, тугими шишками и прелой иглой в ошметках, деревья роняют тяжелые алмазные капли.

Доктор Ашер и дядя тихо между собой беседуют на иврите. Я даже не слушаю их интонации, чтобы угадать, о чем они приблизительно говорят, — понятно, что обо мне! Меня только гложет безмерная жалость к самому себе: «Вот пришел ко мне родной дядя, чего уж больше? И не может меня признать… Или не хочет? Как вернуть его в прошлое, в Бухару, на чем заело его? Не может быть, чтобы я его туда не вернул!»

Их перешептывание так затягивается, что становится неприлично. Я слышу, как Джассус возвышает голос и спрашивает дядю, знал ли его сын фарси?

— Еще бы! — отвечает тот горделиво. — Вы же слышите сами, как он им прекрасно владеет. Он знает его с пеленок, дома мы исключительно на фарси говорим.

Мой доктор долго соображает, чем бы еще мне помочь.

— А рисовать на яблоках? Ногтем, по-арабски, портреты с рисунками — мог?

И берет с подноса яблоко, где я рисовал Ибн-Муклу, и яблоко переходит к дяде. Он вертит его равнодушно, без всякого любопытства. И как бы для приличия интересуется:

— А что написано под рожей этого евнуха?

— Мудреное что-то! — Джассус хитро щурит глаза. — «Одного осла двумя седлами не седлают!»

Я усмехаюсь горько и криво: прекрасно помнит, что там написано, а все равно подпустил мне шпильку, чтобы лишний раз намекнуть, что все ему подозрительно.

Яблоко возвращается на поднос. Дядя говорит, что нет, такими вещами сын его не увлекался, сын его — человек серьезный.

— Но допускаю, — говорит, — что после контузии это случилось с сыном! Я, понимаете, когда ездил по северу, такого в больницах навидался, такого наслышался — волосы дыбом! Впадают после контузии в детство или вдруг думают, что в них другая душа вселилась, и пробуждаются самые странные и удивительные таланты! А вы мне про яблоко говорите… Слава Богу, что только яблоко, а не похуже!

Я подхожу к окну, прижимаю горячий лоб к ледяному стеклу и начинаю беззвучно плакать, чтобы никто не видел слез моего отчаяния, моего горя. Лишь сосенка за окном шевелит мне ветками-лапками.