Десятый голод - читать онлайн книгу. Автор: Эли Люксембург cтр.№ 28

— Ходил этой ночью домой? — спросил он участливо.

— Я домой не хожу, хазрат! Родители от меня отреклись. Давно домой не хожу, все связи с домом порвались.

— Куда же ты ночью бегал?

Я набил себе полный рот халвы, чтобы подольше задержаться с ответом. Проследили, сукины дети!

Минувшей ночью я поднялся тайком к Хилалу Дауду, трясясь от страха, рассказал, что этот педик меня «припутал», что начались допросы, сообщил в полной панике про толстую папку, набитую против меня документами, путаясь и заикаясь, сказал, что Ибн-Мукла считает его моим покровителем, и не он ли велел мне содрать со сцены на траурном заседании портрет Насера? Не его ли рука стоит за всем этим?

Заложив толстые, громадные руки за голову, он молча все выслушал, оставаясь лежать на рваных своих одеялах. И коротко мне велел: «Не хезай ^[36], сынок, не он здесь хозяин!» И велел мне идти, но на выходе снова остановил и добавил: «Ты только ничего не подписывай, наш ты…»

Перемахнув ограду, я смылся из медресе, прокрался в Чор-Минор темными переулками и рассказал ребе про ту же папку и про допросы, про то, как крыл и ругал его Ибн-Мукла, который думает, что между ним и Хилалом Даудом существует заговор, тайный заговор против ислама и медресе, и он поклялся, что выведет моих покровителей на чистую воду. Ребе сидел за столом при двух догорающих свечах, задумчиво катал хлебные шарики на грязной клеенке, долго кусал свои пейсы, долго щурил глаза.

— Ибн-Мукла боится вас, ребе! Но я боюсь еще больше, боюсь за пергамент: знает ли он о нашей идее?

На эти вопросы ребе мне не ответил, он только сказал, что завтра во время допроса он будет вместе со мной, утром же будет в подвале. Будет рядом до самой последней минуты, покуда не наступит час испытания.

— В час испытания, — сказал он мне, — у человека отнимаются все добродетели, даже мои, ибо это решающий час судьбы и души.

— Не будем говорить о кровавом бандите Калан-паше, твоем дядюшке из Израиля. Это сейчас не в счет, все это происходило давно, тебя и на свете тогда не было. Но есть твои личные преступления: надругательство над портретом вождя, оскорбление святых чувств правоверных. Бегаешь чуть ли ни каждую ночь к мутанабби, в логово этого ублюдка… Отвечай, что ты делал там нынешней ночью?

Ребе стоял рядом, он положил на затылок мне руку, я сразу почувствовал себя сильным, уверенным. Я доел спокойно халву, запил ее чаем, нагло ему доложил:

— Хазрат глубоко ошибается: ребе Вандал — великий муж, праведник и чудотворец, самый удивительный старец во всей Бухаре! А я, хазрат, люблю племянницу ребе, люблю так, что не могу ничего с собой поделать.

— Доносчица и грязная сука! — сообщил он мне доверительно, как мужчина мужчине. — Сука, больная бешенством матки… — Потом откинулся грузным и жирным телом назад и громко расхохотался: — Мутанабби! Самый последний мошенник на нашем базаре и тот честнее его… К одному еврейскому раввину, к такому же мутанабби, все приставали и приставали люди, чтоб он сотворил им чудо. Хорошо, согласен, отвечал он им, сотворю чудо, так уж и быть. У кого имеется красивая жена, дочь или сестра — тащите ко мне! Через девять месяцев будет чудо: зачнет и родит вам дитя…

Он снова затрясся и захихикал, плеснул себе чаю и поднял пиалу к губам.

— Вы что, его не боитесь, хазрат? Не слышали про три привидения на улице Хамзы Хаким-заде Ниязи? Весь народ болтает об этом! Не стоит вам так говорить, как бы чего не вышло! Ведь он над верой пророка Мухаммада не издевается, он говорит, что все мы, евреи и мусульмане, дети одного отца — отца Ибрагима, что мы не противны друг другу, ибо молимся одному Богу!

— Молчать, мулло-бача! — рявкнул он на меня. — Тоже мне, миротворец… Ты вот что лучше скажи, знаешь ли сам, за что посадили Фархада? Что он тебе говорил про свою посадку?

— На базаре, говорил, торговал…

— Ну да, ну верно… Болтовня на базарах отвлекает от веры, каждый правоверный должен с презрением относиться к торговле. А что он еще говорил?

Я вдруг уловил горячую и живую нотку участия в голосе Ибн-Муклы, даже тень боли: духовной, родительской, что рад бы вызволить из зиндана, Сибири, но не может! Фархад ему симпатичен. Фархад ему дорог, если не больше!

— А ты, Абдалла, что о нем думаешь? Твое о нем личное мнение?

Господи, что я о друге думал! Только и думал, как бы ему помочь, и весь встрепенулся от представившейся вдруг возможности.

— Фархад открыл мне источники чистых вод веры, источники вечной жизни, хазрат! Это преданный рыцарь ислама и замечательный комсомолец!

Ответ мой привел его в восхищение. Не смея верить своим ушам, он насторожился, с минуту глядел на меня пытливо и испытующе. И ребе ответ мой понравился. Ребе погладил меня по затылку, потрепал теплой рукой по щеке: «Умница, это ты хорошо придумал! Как ты ему сказал, „преданный рыцарь комсомола и замечательный…“ Очень, очень хорошо! Так и веди себя дальше, все люди из этой папки пусть у тебя будут самыми преданными, самыми замечательными. Так и надо обо всех думать — обо всех людях с лучшей их стороны!»

Отъехали в сторону синий чайник и синие две пиалы, отъехали в сторону лепешки и блюдечки с леденцами, халвой — на стол легла вчерашняя папка, в диван аль-фадде наступило молчание. Ибн-Мукла слюнявил палец, шуршал бумагами, тихонечко напевал песенку: «Ашотик, Ашотик, ти-ра-ля-ля-ля! Где ты здесь, Ашотик, лю-ля-ля-ля-ля? Выйди к нам, кавказец, ля-ля-ля-ля-ля!» А я под эту песенку забегал в панике и заметался. Шумящим ветром ворвались в голову букинисты, сквер Революции, потом — по цепочке — вся чеканка Ашота: виноградные листья, двое львят с маген Давидом ^[37], портрет Теодора Герцля, потом Неля Лесная, дочка ее на Памире… Все в кучу, всмятку — неразбериха! Мне сделалось душно, дурно. «Ребе, ребе!» — стал я вопить.

Ибн-Мукла собрал фотографии, их было с дюжину, веером раскрыл их в руке, точно игральные карты, и сразу пошел с козырей, с Ашота.

— Узнаешь? Где это вы стоите?

— У букинистов, хазрат, в сквере Революции! — я упал грудью на стол и взмолился: — Это же было давно, совсем в другой жизни!

— Он что, чеканщик, этот армяшка?

— Да, хазрат, очень искусный мастер!

Я стал ломать себе руки, взывая этого педика к справедливой логике, но он начал выдергивать фотографии, швыряя их прямо мне в лицо. Они падали рядом с первой, где мы с Ашотом стояли в сквере, склонившись над книгами, посреди развала букинистов.

— И ты ему заказал: виноград еврейский — раз! Еврейские ритуальные хищники с проклятой звездой — два! А это что за портрет? Чей портрет, спрашиваю? Ну-ну, рожай, не тужься, ты не на кресле у акушера, кажется!