Сердце янычара словно резали остро отточенными ятаганами. В голове стучали слова Демира: «Где он — наш дом, Бозкурт? Орта — наша семья, у нас одна дорога — к султану».
Прав, сто раз прав был Демир! И сейчас, стоя на шаткой корабельной палубе, Януш понимал это со всей ясностью. Что и кто ждёт его на родине? Жива ли ещё мать?
Ведь с того рокового дня прошло почти десять долгих лет... Не лучше ли было остаться с товарищами?
Лишь обещание, данное когда-то самому себе, толкнуло его в долгий и опасный путь домой...
Но было ещё одно обстоятельство, мучившее его, пожалуй, сильнее, чем расставание с друзьями и в котором он боялся признаться даже самому себе — Ирина. Где-то там, среди зелени садов и хаоса городских крыш на склонах величественного Калат-Дага затерялся дом венецианского консула. Дом, в котором осталась она... Ему до боли, до зубовного скрежета захотелось прижать её к себе, вдохнуть запах её кожи, волос... Доведётся ли снова увидеть её?
Попутное, идущее в Тавриду судно нашлось сразу же: им оказалась большая стоящая на погрузку каррака под генуэзским флагом. Его капитан охотно согласился взять на борт Януша и решившего плыть вместе с ним иконописца. Это стоило почти всех оставшихся у янычара денег. Принимая задаток — половину оговорённой суммы, капитан предупредил:
— Только отходим уже сейчас. Так что, если думаете плыть, давайте на борт. Предупреждаю, ждать не буду.
Януш растерянно посмотрел на друзей. Пожалуй, впервые он не знал, что делать.
— Наверное, стоит отказаться. Найду другое судно... Ведь вначале я должен отправить вас....
— Не надо ждать, Бозкурт, — сказал тут Демир. — Значит, так распорядился Аллах: тебе плыть первому. Так что плыви и не беспокойся о нас. Твой путь более долгий и опасный... А с нами всё хорошо будет. Глядишь, какой-нибудь корабль добросит нас до Синопа, а там до Константинополя рукой подать...
Скрепя сердце, Януш согласился. На прощание обнялись. Многие из остающейся пятёрки не скрывали своих слёз. Защипало глаза и у Януша.
— Спасибо тебе, командир. Спасибо тебе за всё, Бозкурт, — наперебой благодарили его янычары. — Если бы не ты, мы бы точно сгнили в этой венецианской темнице ...
— Прощайте, братья, и да хранит вас Господь. Даст Бог, когда-нибудь ещё свидемся...
И вот Януш стоит на корме уходящего в открытое море судна и смотрит на удаляющийся берег и пять уже едва различимых фигурок на пирсе.
«Прощайте, братья, и да хранит вас Господь», — мысленно повторил янычар.
Он вдруг вспомнил сказку про четыре жизни Мусы, рассказанную когда-то дервишем Омаром.
«Вот и закончилась моя вторая жизнь... Начинается третья. Может быть, она приведёт меня к конечному счастью? Мой добрый, мудрый учитель, неспроста ты рассказал нам когда-то эту сказку. Всё в жизни имеет свой смысл, своё предназначение, всё чему-то служит и к чему-то ведёт. Только какое предназначенье у меня? И сколько ещё жизней мне предстоит прожить? Эх, кто бы ответил...»
Януш покосился на своего спутника. Монашек стоял, вцепившись руками в край борта, и с напряжённым вниманием смотрел на удаляющийся берег.
— Ну что, монах, не жалеешь, что поплыл со мной? Может, тебе надо было остаться в каком-нибудь местном монастыре, а?
— Нет, не жалею, — решительно мотнул головой тот. — Я тоже, как и ты, хочу увидеть свою настоящую родину.
Януш положил руку на плечо монашка.
— Честно говоря, я рад, что мы снова вместе, Никита.
Тот улыбнулся: впервые за всё время их знакомства янычар назвал его по имени...
12
С той поры как открылись в горах перевалы и в сторону солнечной Колхиды потянулись первые караваны, юная иберийская царевна стала мысленно прощаться со своей маленькой родиной. Впереди её ждал загадочный, прекрасный Константинополь и человек, который должен был стать её мужем.
Царевна раньше никогда не покидала пределов своей страны, и предстоящее путешествие волновало её не меньше, чем предстоящее свидание с будущим супругом — славным императором ромеев. Очень скоро она станет его женой, и его мир станет её миром, а его город её городом.
Порой он являлся ей в её девичьих снах — большим, сильным, бородатым, с внимательными добрыми глазами цвета неба. Он легко поднимал её на руки и прижимал к себе так сильно, и уносил так далеко, что даже после пробуждения у юной царевны сладко ныло сердце, а по телу разливалось странное томление. И хотя сама мысль о расставании с отчим домом сильно печалила царевну, предчувствие значимых перемен в судьбе с каждым днём всё больше наполняло её душу ощущением близкого счастья...
Императорские посланники, ещё прошлой осенью прибывшие в Тбилиси с брачным контрактом, планировали отправиться в обратный путь вместе с невестой сразу же после Пасхи. Но в последних числах мая в горах зарядили дожди, и отправление отложили до лета...
А в июне, когда, кажется, ничего уже не мешало отъезду, из Трапезунда вдруг прибыл запылённый гонец с вестью, что пал город Константина, а сам император погиб, защищая его...
Узнав об этом, царевна молча с каменным лицом поднялась в свои покои и лишь там дала волю слезам. Под утро она успокоилась, но с того времени в её юном сердце надолго, если не навсегда, поселилась тоска. Тоска по чему-то настоящему, значимому, которое вот-вот должно было случиться в её жизни, но теперь уже никогда не произойдёт...
ЭПИЛОГ
29 мая 1453 год под торжествующий вой труб и приветственные крики солдат, в окружении телохранителей и верных слуг въезжал Мехмед в город своей мечты. Въезжал уже под вечер, когда полиция и янычары навели на главных улицах хоть какое-то подобие порядка и очистили их от трупов. Теперь мёртвые громоздились в прилегающих проулках, небрежно сваленные друг на друга и уже ненужные этому миру: защитники и завоеватели, объединённые общей смертью и руками торопливых полицейских.
Запрокинутые лица некоторых мертвецов волею случая были обращены в сторону проезжающего мимо властелина, и последнему казалось, что они следят за ним своими страшными остекленевшими глазами и кривят в зловещей усмешке провалы безвольно разверстых ртов. Но мёртвые не могли омрачить той бешеной радости, что переполняла сейчас властолюбивого красавца.
— Это мой город, — шептали его губы и хищно раздувались ноздри птичьего носа.
Мехмед вдруг снова почувствовал себя тем восторженным мальчишкой, когда-то впервые увидевшим Константинополь. Только теперь он не шёл по его улицам лёгким и торопливым детским шагом, а важно, как и подобает великому властителю, проплывал в седле белоснежного тонконогого жеребца. И не гостем, как прежде, в сопровождении велеречивого ромейского вельможи, а полновластным хозяином. Он чувствовал, нет — он уже точно знал, что привычный мир изменился бесповоротно и это он — Мехмед Фатих, двадцатилетний наследник великой империи османов, изменил его, исполнив древнее пророчество.