— Истинно. Истинно говоришь. Она — очень добрая женщина: всегда подкармливала меня. Ещё она иногда давала мне кое-какую одежонку. Только я, недостойный, пропивал её. Грешен, люблю винцо, — зашамкал вдруг страшным беззубым ртом нищий. От него воняло так, что даже привыкшего к походной жизни Януша чуть было не вывернуло наизнанку.
— Он говорит, что ещё вчера вечером Ирина отправилась на всенощную в собор Святой Софии. Там, по слухам, собралась чуть ли не большая половина города... — продолжил монашек.
— Да-да, перед дьявольским пришествием все сразу же вспомнили, что одному Богу молятся. И православные, и латиняне... — снова перебил, зашамкал беззубый рот.
Но Януш всё уже понял:
— Скорее веди меня в Софию, грек! — обернулся он к монашку. — И да поможет нам Бог.
— Да только поздно спохватились, христиане! Поздно: Божья Матерь уже оставила город без своего защитного покрова! — летело им вслед, и угрожающе звучали эти почти неразборчивые, с клокотанием вырывающиеся из беззубого рта слова. — Горе тебе, славный город Константинов! Горе тебе!..
9
Слова нищего мгновенно напомнили Никите о том знамении, что предшествовало падению Константинополя: густом тумане, окутавшем город в одну из майских ночей (такого тумана, да ещё в конце весны не помнили даже старожилы) и странном свечении вокруг купола Святой Софии. Говорили, что то сама Богородица навсегда покинула древнюю столицу.
Вспомнилось Никите и некое пророчество об ангеле, который спустится с небес и вручит меч одному из горожан, лишь только враг зайдёт за Константинову колонну. И будто бы этот горожанин поведёт оставшихся ромеев в бой, и погонят они поганых прочь из города, и будут гнать до самых пределов далёкой Персии...
Но, увы, ничего не случилось. Не ударил гром и не явился ангел с мечом, а варвары как ни в чём не бывало бежали сейчас мимо колонны Константина Великого. И вместе с ними бежал и несчастный юноша со своим странным спутником.
Герои былых времён, отлитые в бронзе или высеченные из камня, равнодушно взирали со своих ниш и постаментов на текущую внизу толпу. И лишь их косо падающие на землю тени как будто бы несколько поджались, словно не хотели быть попираемыми ногами поганых. Впрочем, тому виною было всё выше поднимающееся над городом солнце...
10
Спутники достигли Софии в тот момент, когда турки высаживали тараном огромные храмовые ворота...
Небольшая окружённая колоннадой площадь перед собором была до отказа забита захватчиками, а они всё прибывали и прибывали, ибо вид Великой Церкви с вознёсшимся над Константинополем золотым крестом притягивал их алчные души, подобно тому, как железо притягивается чудесным камнем магнетитом.
Эхо от ритмичных таранных ударов разносилось по всем близлежащим улицам, и казалось, будто бы гигантское сердце бьётся сейчас у входа в Софию.
— Бу-у-м! Бу-уум! Бу-уум! — страшно стучало «сердце», и вздрагивали бронзовые ворота, и непоправимо крошился, осыпался белой пылью крепко держащий их камень, и на каждый такой удар восторженным рёвом отзывалась томящаяся от нетерпения толпа. Правда, на какое-то мгновение, когда спадали крики, а таран, по воле десятков вцепившихся в него рук, вновь отклонялся назад, из собора на площадь прорывалось многоголосое торжественное пение. Но гармония чистых взывающих к небесам голосов не трогала толпящихся снаружи людей, как не трогает хищника жалостливый вид его жертвы. Да и совсем другому богу молились они. Богу невидимому и непостижимому, как непостижимо ночное небо или морская бездна, и лишь только имя которого — несколько изящных изгибов арабской вязи — было доступно взору смертного.
— Бу-уум! Бу-уум! — ритмично стучало «сердце», и словно живые дрожали древние врата, из последних сил сопротивляясь мощным ударам тарана. Они болью отдавались в висках Никиты, который благодаря физической силе и напористости своего спутника оказался неподалёку от входа и теперь с ужасом наблюдал за происходящим. Ему всё казалось, что ещё немного, и эти удары в ворота Божьего храма разбудят наконец небо и разверзнется оно, и ударившая оттуда молния испепелит всех толпящихся сейчас на площади варваров...
Но небо почему-то молчало (видно, правы были говорившие, что Богородица навсегда покинула город!), и в его бездонной выси всё так же безмятежно носились крикливые чайки.
И вот дрожащие под ударами створки не выдержали и пали, подняв столбы пыли. Тотчас взревела площадь, подалась вперёд толпа, и турки, давя друг друга, устремились в открывшийся проход. Окутанный пылевым, не успевшим ещё осесть облаком, он заглатывал людей десятками.
Вскоре настала очередь и янычара с иконописцем.
— Держись за меня! — только и успел прокричать Януш монашку, да тот уже и сам намертво вцепился в янычара свободной рукой, другой всё так же прижимая к груди икону святого Георгия. В мгновение ока были внесены они внутрь огромного притвора со множеством широко распахнутых дверей, но влекомые толпою не задержались там ни секунды, а устремились дальше через самые большие из них. Над головою янычара, почти оглохшего от гвалта и топота, мелькнул, словно почудился, медный голубь, распростёрший крылья над раскрытой книгой, а потом....
Потом каменные своды вдруг ушли куда-то вверх, и у Януша перехватило дыхание и закружилась голова, ибо никогда доселе не видел он ничего подобного. Над ним царствовал гигантский, невероятный купол, весь пронизанный солнечным, льющимся из множества опоясывающих его окон светом. Из-за игры света всё внутри: и сам огромный храм, и оклады икон, и одеяния стоящих на амвоне священников, несмотря на ворвавшихся в храм варваров, продолжавших богослужение, было охвачено золотым нереальным огнём. Алтарная преграда, возвышающаяся за спинами священнослужителей, переливалась чудесными радующими глаз цветами. А ещё выше, в арке над алтарём, сурово смотрел на вошедших лик самого Христа Пантократора.
И сотни, нет — тысячи людей. Мужчины, женщины, старики, дети. Богатые и бедные. Молодые и старые. И за колоннами, и на хорах — везде стояли люди. Все они молились. Даже ворвавшиеся в храм захватчики не смогли прервать их совместной молитвы. Янушу вдруг захотелось упасть на колени и молиться вместе с ними.
О, если бы вошёл он сюда не захватчиком, а мирным путником и рядом не толкались бы алчущие добычи солдаты!
Но не только у янычара захватило дух от увиденного: поражённые великолепием храма замерли бегущие впереди чалмы и тюрбаны, пооткрывались рты у тех, кто теснился рядом. Вцепившаяся в Януша рука вдруг тоже отпустила: юноша скосил глаза и увидел, что его спутник быстро-быстро крестится, не сводя блестящих глаз с лика Христова.
Правда, всё это длилось лишь какие-то мгновения, ибо сзади немилосердно напирала толпа и опомнившиеся наконец тюрбаны рванули прямо на молящихся.
— Аллах Акбар! — взвился над толпой чей-то тонкий, восторженный голос, и ему вторили сотни лужёных глоток. Замелькали искажённые страданием и алчностью лица. Отчаянные крики, стоны, плач тут же наполнили храм. Мешались турецкие и греческие слова. Сотни рук рвали покрывала и одежды с несчастных женщин. Грудных младенцев — что за них возьмёшь у перекупщиков! — не церемонясь, отрывали от рычащих от горя матерей и швыряли под ноги обезумевшей толпе. Нежных юношей вязали с седовласыми старцами, дочерей с матерями, и некому было защитить несчастных, ибо их мужья, отцы, сыновья, братья бездыханными лежали на улицах захваченного города, и давно был мёртв сам император...