Гибель Царьграда - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Порутчиков cтр.№ 27

Вид призывно распахнутых створок привёл турок в бешеный восторг. Злые до славы, с утроенной силой ринулись они вперёд, но на пути — в который уже раз! — встали ромейские латники. И хотя анатолийцы в мгновение ока смяли их жидкий строй, латники дрались до последнего и, прежде чем пасть под яростными ударами турецких сабель, порубили и покалечили немало правоверных.

Дольше всех продержался какой-то знатный ромейский воин. С горсткой храбрецов он вклинился в бой в момент, когда турки уже почти прорвались к воротам. Януш успел отметить его дорогой доспех и красные вышитые золотыми орлами сапоги, но лишь мельком, ибо вовсю бился с очередным вставшим на пути латником, а когда, наконец, с ним разделался, увидел потрясённый, что тот знатный воин всё ещё держится, всё ещё возвышается неприступной колонной среди обступивших его анатолийцев.

Меч в руках ромея был поистине страшен: почти каждый удар сверкающего на солнце клинка нёс смерть или увечье. Вот упал с раскроенным черепом очередной несчастный, другой, воя от боли, покатился по земле с обрубком вместо руки...

На какой-то миг между воином и Янушем не осталось никого. Их разделяло шагов пять, не больше. Не раздумывая, с яростным криком Януш метнул свой ятаган в ромея. Метнул, как когда учил его старый янычар Азамат: всю свою ненависть, всю свою силу вложил он в этот бросок. Пробив доспех, ятаган по рукоять вошёл в грудь воина. Тот захрипел и рухнул на колени...

В этот момент вдруг дрогнули и медленно поползли друг к другу тяжёлые, обитые железными полосами створки ворот.

— Быстрее! Не дать закрыть им ворота! — закричало сразу несколько голосов, и Януш, сразу же позабыв про ромея, вместе с остальными бросился вперёд.

Успели, прихлынули мощной волною, безжалостно убивая зазевавшихся в проходе защитников, и по их ещё трепещущим телам ворвались наконец в город...

— Город наш!.. Город наш!.. — слышал Януш вокруг себя ликующие крики, но не испытывал радости, а только ярость, всепожирающую ярость, огонь которой никак не мог потушить смертями попадающихся на пути врагов.

Он бежал по кривым и узким улочкам в первых рядах прорвавшихся в ворота, рубя направо и налево и мало обращая внимания на то, кто был перед ним: воин ли, мирный ли горожанин, мужчина или женщина.

«Подлые греки, проклятые греки! Вы все причастны к смерти дервиша Омара. И значит, все достойны смерти!» — прыгало в голове обезумевшего от крови янычара. Сейчас он был лишь орудием убийства, султанским рабом, его волей.

Вместе с толпой, он ворвался в какой-то монастырь, двор которого был полон чёрных, похожих на тени фигур. При виде турок большинство из них бросилось в распахнутые двери стоящего в центре подворья храма, в тщетной надежде на спасение. Следом ринулись и захватчики. Гулкая храмовая тишина сразу же наполнилась криками и топотом множества ног. Десятки голосов на разные лады радостно завопили:

— Золото! Зо-лото!

Януш же по какому-то внутреннему наитию не решился заходить внутрь оскверняемого храма. Вместо этого он свернул под сень опоясывающей двор галереи с витыми колоннами, едва различимыми за цветущими розовыми кустами, где и заскочил в первую попавшуюся на пути дверь.

В большой сводчатой комнате, полной гладкоструганых досок, готовых и ещё недописанных икон, он увидел худенького паренька в чёрном монашеском платье. Всё ещё томимый жаждой мести янычар подскочил к нему и занёс над головой окровавленный клинок...

— Господи! — только и успел вскричать инок, прикрывшись от удара иконой, а с неё на Януша вдруг сурово глянул святой Георгий: точь-в-точь такой, как на иконе из его детства. Мгновенно обожгло воспоминание: старинный сербский храм, мерцание тонких свечей и над ними озарённый их тёплым светом молодой, прекрасный лик...

Янычара словно ударило по глазам. Застыла в воздухе, уже готовая обрушиться на голову инока сабля. Ярость, ещё мгновение назад выжигающая душу, прошла без следа. Перед мысленным взором вдруг встали лица заключённых в трапезундскую тюрьму друзей, вспомнился купец и сгинувший в Босфоре слуга...

Опустив саблю, спросил по-гречески:

— Мне нужен Квартал венецианцев. Знаешь такой?

Как ни старался смягчить свой хриплый, сорванный голос, вопрос прозвучал почти угрожающе.

Из-за иконы выглянул светло-синий, выпученный от ужаса глаз. Прыгающие губы, тщетно пытались что-то сказать.

Чувствуя, что снова теряет терпение, янычар свободной рукой схватил инока за ворот и как следует встряхнул.

— Покажешь?

— Да-да! Покажу! — испуганно вскричал тот, не выпуская из рук икону. — Только, пожалуйста, не убивай меня!

Большую часть своей семнадцатилетней жизни Никита Скиф — худосочный, сутуловатый юноша с шаркающей стариковской походкой и задумчивыми голубыми глазами — провёл в одном из константинопольских монастырей, который искренне считал родным домом или, правильнее сказать, миром, куда входил не только сам монастырь, но и великий окружающий его город. Считал, несмотря на то, что родился далеко отсюда: пятилетиям мальчуганом был вывезен монастырскими иконописцами из холодных северных земель (за что, с лёгкой руки одного из них, и получил прозвище «Скиф»).

В его обрывочных воспоминаниях далёкая полумифическая родина всегда представала ярким солнечным пятном, и в этом пятне: золотой мозаикой переливающаяся речушка и какая-то босоногая девчонка, с которой он наперегонки бежал к этой самой речушке. Память, увы, не сохранила ни её названия, ни имени той девчонки, своенравно оставив лишь весёлый блеск воды, да стремительную, подсвеченную летним солнцем фигурку. И ещё море родительской любви, которая надёжно охватывала всё его детство.

Увы, с годами Никита всё хуже помнил лица родителей. Иногда они являлись ему во сне, и он со счастливым смехом узнавал родные черты, но утро с равнодушной последовательностью стирало их без остатка, оставляя взамен всё те же неясные, расплывчатые образы.

Вспоминался грудной певучий голос матери, её большая и тёплая грудь, к которой прижимался всякий раз, когда искал защиты и утешения; глаза, в которых любовь, а значит, — сам Бог. Вспоминалось, как отец — сильные руки, колючее прикосновение бороды — впервые посадил на своего каурого коня. Под отцовским строгим взглядом тот стоял как вкопанный, лишь изредка перебирая мощными, как столбы, ногами. Огромный, надёжный, с широченной спиной и жёсткой гривой конь нравился Никите. Даже страх, который испытывал поначалу, быстро прошёл. Тем более, что с другой стороны каурого, как бы невзначай придерживая сына за пятку, стояла мать.

А потом в детский мир его, полный любви и света, ворвалась вдруг большая беда, подобно тому, как радостный, солнечный сон внезапно сменяется кошмаром. Что тогда произошло, толком-то и не понял — мал был, но навсегда запомнилось: лютая зима и зловещее имя Шемяка. Запомнились крутые, скрипучие лестницы родного дома, потайной ход с покрытыми изморозью стенами, а затем режущий глаза свет и обжигающий лёгкие воздух. Запомнилось, что бежит с матерью по глубокому снегу, а сзади огнём объятый дом и звон мечей, и погоня, и стоит в ушах чей-то леденящий душу крик: