Два наших захода в рестораны оказались безрезультатны, по карте Эва уточняла маршрут к третьему заведению. Я грызла жареные цветки кабачков, к которым Розанчик пристрастилась почти как к бекону, и разглядывала витрину с детской одеждой: матросские костюмчики, плиссированные юбочки. А потом увидела кружевное платьице с вышитыми розочками, переброшенное через ручку коляски, и мне так его захотелось! Я представила в нем Розанчика в день ее крестин. Я уже чувствовала ее в своем слегка округлившемся животе, под одеждой пока незаметном. Финн ничего не говорил, но пробегал по нему пальцами, и касания его были сродни нежным поцелуям.
— Покупай, — сказала Эва, перехватив мой взгляд на платьице. — Чего пялиться на эту охапку кружев — возьми и купи.
— Боюсь, оно мне не по карману. — Я сокрушенно вздохнула и сгрызла последний жареный цветок. — Наверное, это платье стоит больше, чем вся моя одежда из комиссионки.
Эва сунула карту в сумку, вошла в магазин и через пару минут всучила мне коричневый пакет.
— Может, теперь ты прибавишь шагу.
— Ну зачем вы…
— Терпеть не могу благодарностей. Пошли, америкашка.
Я двинулась следом.
— Вы и так много тратите.
Деньги, полученные за жемчуг, закончились, теперь за все платила Эва, но я клятвенно обещала с ней рассчитаться, как только в Лондоне получу доступ к своим сбережениям.
— Да какие это траты — виски, месть и детское платьице.
Я разулыбалась, прижимая пакет к груди.
— Вы станете ее крестной?
— Вот будешь говорить «ее», и назло тебе родится мальчик.
— Ну тогда его крестной. — Несмотря на шутливый тон, я этого хотела всерьез. — Правда, вы согласитесь?
— Я не умею себя вести в церкви.
— Я на вас очень рассчитываю.
— Ладно. — Эва ухмыльнулась и зашагала, вскидывая ноги, точно цапля, пробирающаяся по мелководью. — Раз ты настаиваешь.
— Настаиваю категорически, — сказала я с чувством.
Ресторан располагался неподалеку от площади дю Пти Пюи с ее белокаменным собором. Приближался час ужина, вскоре возникнет ручеек желающих выпить аперитив. После залитой солнцем улицы зал казался сумрачным. Я еще моргала, входя в образ преданной родственницы, а Эва уже перевоплотилась в беспомощную старушенцию, нуждающуюся в поддержке.
Я подошла к метрдотелю и отчеканила роль Финна, которую уже знала назубок. Потом я показала фотографию, Эва платочком промокнула глаза. Если честно, мысли мои были больше заняты кружевным платьицем.
Но через секунду я о нем забыла, меня будто обухом ударили.
— Конечно, мадмуазель, я прекрасно знаю этого господина, — покивал метрдотель. — Это мсье Рене Готье, наш особый клиент.
Я застыла. Рене Готье. Имя звенело в моей голове, точно пение отрикошетившей пули. Рене Готье…
Не представляю, как Эве удалось сохранить образ хрупкой старушки, но, видимо, не зря ее наградили четырьмя орденами.
— Ох, какую радость вы нам доставили, мсье! — дрожащим голоском проворковала она. — Я столько лет не видела моего дорого кузена! Говорите, теперь он прозывается Рене Готье?
— Да, мадам. — Метрдотель был чрезвычайно доволен своей ролью доброго вестника. Эва не ошиблась — после войны все мечтали о счастливом конце. — У него чудесная вилла в окрестностях Грасса, но он частенько к нам захаживает, дабы отведать наш рийет из утки, лучший, осмелюсь сказать, на всем побережье…
Плевать я хотела на рийет. Пульс мой стучал как бешеный.
— Не скажете ли адрес виллы, мсье?
— По Рю де Папийон езжайте до конца поля мимоз. Иногда мы доставляем на виллу ящик-другой вина, поскольку «вуврэ» подают только у нас…
Эва уже собралась уходить.
— Благодарю вас, мсье, вы подарили нам счастье, — скороговоркой выпалила я, подхватывая ее под руку.
Но метрдотель, лучась улыбкой, смотрел мимо нас.
— Ах, какая удача! А вот и сам мсье!
Глава тридцать восьмая
Эва
Время исчезло. 1915-й сплавился с 1947-м. Эва видела себя одновременно двадцатидвухлетней, окровавленной и сломленной, и нынешней пятидесятичетырехлетней, так и не оправившейся от пережитого. Рене Борделон предстал темноволосым лощеным бонвиваном и одновременно седым закостенелым стариком в отлично сшитом костюме. В этот миг столкновения двух эпох обе ипостаси казались истинными.
Затем, как по щелчку, прошлое влилось в настоящее, и остался только чудесный летний вечер 1947-го, в котором бывшую шпионку и ее заклятого врага разделяли всего несколько футов мощеного плиткой пола. При взгляде на усохшего старика, опиравшегося на знакомую трость с серебряным набалдашником, душа Эвы испустила безмолвный вопль, а в животе разверзлась черная дыра ужаса, поглотившая всю по лоскутку собранную отвагу.
Он ее не узнал. Борделон снял черную фетровую шляпу и вопросительно взглянул на метрдотеля:
— Кажется, меня ждали?
Эва вздрогнула, услышав этот бесцветный голос из своих кошмаров. Заныли пальцы, когда-то переломанные этим человеком. Встреча с ним застала Эву врасплох. Она думала, что успеет к ней хорошо подготовиться. Но судьба преподнесла ей сюрприз, к которому она была совсем не готова.
Борделон не изменился. Седина и морщины — всего лишь новая витрина. Паучьи пальцы, металлический голос и мелкая душонка палача, облаченного в дорогой костюм, остались прежними.
Вот только шрам на губе. Памятка о прощальном поцелуе Эвы.
Трещал метрдотель, объясняя ситуацию. Чарли взяла Эву за руку и что-то шепнула, но из-за звона в ушах Эва не разобрала ни слова. Она понимала, надо что-нибудь сказать, что-нибудь сделать, но не могла шевельнуться.
Темные глаза Рене обратились на нее:
— Миссис Найт? Простите, мадам, не припоминаю…
Неведомо как, Эва сумела шагнуть к нему и подать руку. Едва она ощутила знакомую хватку длинных пальцев, как ее тотчас окатило былым отвращением. Захотелось выдернуть руку и бежать куда глаза глядят, подвывая от мучительного ужаса.
Поздно. Они встретились. Эвелин Гардинер больше не побежит.
Эва стиснула ладонь Борделона. Он нахмурился, почувствовав ее бугристые пальцы в перчатках. Эва подалась вперед, чтоб только он ее расслышал, и проговорила тихо и внятно:
— Возможно, ты припомнишь Маргариту Ле Франсуа? Или, может, Эвелин Гардинер?
В ресторане, под крышей которого произошло счастливое воссоединение родных, царило возбуждение. Сияющие официанты, руководимые метрдотелем, сервировали самый удобный столик. Посреди этой суеты Эва и Рене скрестили взгляды, точно шпаги.
Наконец Борделон выпустил ее руку и глянул на приготовленное для них место: