Кроха - читать онлайн книгу. Автор: Эдвард Кэри cтр.№ 94

Одна за другой женщины исчезали. Нет, не так – иногда их уводили сразу по трое или того больше. И время текло себе и текло. Мы все еще были живы – вдова и я. Иногда какая-нибудь женщина не могла сдержаться, начинала кричать или рыдать, но это никого не трогало, а лишь раздражало остальных. Мы пытались выказывать остатки привычного нам достоинства, стараясь вести себя прилично, быть учтивыми, вежливыми и благопристойными. Иногда мы даже смеялись. А для кого-то нахождение там было даже облегчением: наша жизнь в Париже давно превратилась в тяжкое испытание, ведь все мы ожидали стука в дверь, и вот когда это случилось, оно принесло утешение и некий покой: нас забрали, и теперь мы могли снова стать самими собой. Мысленно мы всегда находились вблизи от двери. Кто-то старался на нее не глядеть, но никто не мог заставить себя не думать о двери.

Была среди нас одна очень красивая женщина, в высшей степени трезвомыслящая и добрая, обладавшая таким чувством собственного достоинства, что она всех нас вдохновила на проявление мужества.

Вечером накануне того дня, когда ее имя появилось в списке, я услыхала ее шепот: «Знаю: я – следующая». Прежде чем покинуть камеру, она всех нас поцеловала на прощанье и раздала свои пожитки. Хотелось бы мне уйти вот так же, как она.

Наши дни отмерялись пайками малосъедобной пищи, хлеба, гороха и бобов, от которой вываливались старые зубы, а челюсти болели после долгого разжевывания твердых кусков. Мой младенец изнывал от голода. Мы прямо как несчастные страдальцы Елизаветы, подумалось как-то мне. Словно страдание было чем-то вроде обязательной униформы, которую нам всем раздали. Увидев меня сейчас – если бы Елизавета была жива, – она бы приняла меня за одну из своих подопечных. Мы все обретались в тесной камере и дорожили буквально всем. Тут мало что можно было любить. Тут не смолкал шум парижан, загнанных в ловушку, живших в этом шуме день и ночь.

Времени у нас было хоть отбавляй.

И время наше было на исходе.

А состав действующих лиц этой трагедии продолжал меняться.

Поначалу все мое время было посвящено вдове. Мы играли, и я рассказывала ей об Эдмоне и докторе Куртиусе. Так я ее успокаивала. Мыла. Подтирала. Прижимала к себе, укладывая ее старческую голову себе на плечо. Пыталась расчесать пальцами спутанную копну ее волос, стараясь придать ей презентабельный вид, о чем я говорила ей на ухо. Недуг сделал ее такой податливой и расслабленной, что я больше не могла ее ненавидеть. Наоборот, я старалась ее полюбить. Она не могла уразуметь, что такое быть бабушкой, но она таращилась на мой живот, и ее лицо выражало печаль: она явно силилась что-то вспомнить, но никак не могла. Как странно, что в конце жизни мы оказались вдвоем.

– У вас есть сын. Помните? Эдмон, так его зовут. Он жив и здоров. Ему удалось скрыться, он в безопасности. Его никто не найдет.

– Ммм…

Эдмон мелькнул облачком в ее сознании и быстро исчез. А мне так хотелось, чтобы она его вспомнила. Однажды мне почудилось, что она узнала меня: ее лицо исказила гримаса гнева, но потом слезы хлынули у нее из глаз, и я вновь выпала из ее памяти. Со спины она выглядела не как реальная женщина, а как бедненькая девочка-старушка, обряженная в несколько платьиц. Она даже не поняла, когда в списке появилось ее имя. А я ничего ей не сказала – ведь все равно она ничего не соображала. Весь день я от нее не отходила. Я пела ей песенки, ни на мгновение не выпуская ее из поля зрения. Она поспала пару часов, уронив голову мне на колени. Я гладила ее по нечесаным волосам. Скоро их коротко остригут вокруг шеи – прежде чем она отправится в последний путь. Перед казнью волосы всегда коротко остригали, обнажая шею. Надеюсь, ножницы сломались, вгрызшись в ее застывшую гриву. Когда выкликнули ее имя, она не поняла, что это ее зовут. И мне пришлось ответить за нее. Сначала она обрадовалась, но все никак не могла взять в толк, почему я не иду вместе с ней. Она заплакала, когда я ей сообщила, что мне нельзя. Это так ужасно – видеть плачущую старуху. Надеюсь, она меня простила, когда ее повели вверх по ступенькам. И надеюсь, она ничего не поняла из того жестокосердного ритуала, который назывался судебным разбирательством ее дела. Надеюсь, ее соседи по телеге для осужденных обошлись с ней сердобольно. Надеюсь, она была первой из тех, кого отвели на эшафот. Надеюсь, она не понимала, что сейчас ей отрубят голову. Возможно, она думала, что все эти люди превращаются в портновские манекены, а возможно, и сама не возражала превратиться в такой манекен. Полагаю, вид залитого кровью эшафота должен был ее сильно расстроить. Но надеюсь, что нет. Надеюсь, что в небе стояло солнце. И было тепло. Безумная старуха. О, помоги мне Господь, помоги, помоги всем нам…

Времени у нас было хоть отбавляй.

И время наше было на исходе.

А состав действующих лиц продолжал меняться.

После того как вдову увели, я забилась в солому, крепко прижимая к себе Марту, вообразив, что сама набита опилками. Несколько дней я пролежала, не обменявшись ни с кем и словом. Я ела ради младенца, а не ради себя. Я могла бы снова увидеть Эдмона, только если бы сумела сохранить его ребенка. Я не уберегла его мать. Внутри меня теплилась новая жизнь, и поэтому я продолжала жить сама.

Я снова начала разговаривать с обитательницами камеры.

Мы рассказывали друг другу о себе. Снова и снова. Всегда можно было определить, правдивы или лживы эти рассказы, потому что придуманные истории менялись раз от раза в каждом новом пересказе. А правдивые остались неизменными. Что наша жизнь? Это то, что нам остается: наши рассказы. Они были нашей одеждой. После того как одну женщину, жену казненного депутата, вызвали и увели, на другой вечер я услыхала, что другая женщина пересказывала ее историю как свою. Укравшая чужую историю жизни оказалась актрисой «Комеди франсэз», арестованной после того, как она процитировала строки из какой-то пьесы про короля – не обезглавленного слесаря из Версаля, а какого-то другого короля из далекого прошлого, но это не имело никакого значения. Король есть король. Она услышала историю жены казненного депутата и теперь повторила ее слово в слово двум ничего не подозревающим новым узницам. Мы были разгневаны. Мы обозвали ее воровкой. Но она лишь печально покачала головой. Она, по ее словам, поступила так, вовсе не имея дурных намерений. Ей просто хотелось собрать все подобные истории – все, что осталось от этих женщин, – и удержать их в своей несравненной памяти. Только теперь ей стало ясно, почему она стала актрисой: чтобы иметь возможность рассказывать о жизни других, не вымышленных, которых она себе воображала, а вполне реальных, обитавших с ней вместе в камере, которые после смерти не должны быть забыты. Разумеется, она рассчитывала на то, что ей суждено выжить и сберечь эти личные исповеди. Но наутро ее вызвали, и она покинула камеру, а вместе с ней исчезла и ее коллекция чужих жизнеописаний.

Пробыв там месяц, я тоже принялась пересказывать истории из жизни других женщин, прошедших через нашу камеру, – но не как свои, а просто посвящая в них новоприбывших. Вон там, в том углу, сидела Элоди, и вот что она рассказала о себе; а вон там была мадам Гренлен из Марселя; вон там, возле вдовы, целыми днями просиживала мадемуазель Коссэ – видите на стене пометы, которые она сделала ногтями? Вся стена была испещрена надписями, краткими язвительными посланиями, единственным зримым напоминанием об утраченных жизнях. Иногда женщины кричали на меня, требуя, чтобы я замолчала, но многие настолько страшились остаться позабытыми, что подходили ко мне и сами рассказывали про себя, а потом придирчиво просили повторить все, что я от них услышала, дабы удостовериться, накрепко ли я усвоила все подробности. И мне приходилось запоминать, у кого где были веснушки и родинки, и какие в доме стояли стулья, и какие цветы росли в саду, имена стариков и юношей, и мальчиков в париках и чулках, и девочек, любивших лакомиться клубникой, и набожных женщин, и юных шалопаев, и поездки к родственникам, и карточные игры, и яйца всмятку, и кто сколько зарабатывал, и в каких хибарах они ютились, и какой узор был на первых обоях в доме, и кто был первенцем, и у кого погибли дети, и покойных родителей, словом, все-все детали, а таких историй были десятки – о любимых собаках, любимых лошадях, любимых песнях, и о том, кто при каких обстоятельствах видел короля, и о фамильных драгоценностях, и о прежней роскошной жизни, и о щедром наследстве, и о стихах и сказках про Золушку, про волшебное зелье и про девушку Персинетт, заточенную в башне, и о сыне в зале гильдии. Ты все запомнишь, Мари? Ты же не забудешь? Все хорошенько запомнила? Как звали моего первого кузена? А где я познакомилась с Пьером? Что изображено на моем гербе? И тот шрам около его глаза… Сколько же мне приходилось запоминать! Помедленнее, помедленнее, а иначе я не запомню!