Темные небеса - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Столяров cтр.№ 79

Он опускает серые пленочки век и некоторое время сидит, как будто впав в забытье. Затем с некоторой натугой приподнимает их, одновременно втягивая в себя воздух, пахнущий осенней листвой. И я думаю, что, по сути, он прав. В жестоком кризисе мы очутились еще до прихода арконцев. Я вспоминаю события недавних лет: безумное восстание предместий в Париже… ошеломляющий бунт в Лондоне: толпы носятся по улицам с криками: «Справедливости!.. Справедливости!»… восстание анархистов в Греции… восстание «желтых жилетов», расползшееся из Франции по всей Центральной Европе… Арабская весна… русская весна, закончившаяся присоединением Крыма… междоусобная бойня, охватившая чуть ли не весь Большой Ближний Восток… параноидальный конфликт между Западом и Россией…

В том-то и дело, что мы уже давно знаем, как надо жить: договариваться, а не конфликтовать, уважать других, а не демонстрировать свое техническое превосходство, не навязывать силой ни свою веру, ни идеологию, ни культуру, не убивать, не грабить, не красть, не лицемерить, не лгать, не стремиться к преобладанию и господству… Мы давно сформулировали золотое правило этики, являющееся сердцевиной почти всех мировых религий: относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Это еще Конфуций сказал. Повторяют и проповедуют уже более двух тысяч лет. И все равно – убивают, насилуют, крадут, грабят, обманывают. Почему? Ответ тоже давно известен: таков человек. Вот он таков, и ничего с ним не сделаешь. Можно, конечно, этим оправдываться, можно лицемерно скорбеть о жертвах, которых требует наша природная суть, можно стремиться к минимизации этих жертв, но ведь никуда не деться от того безусловного факта, что страдания человечеству приносит сам человек… Нет, мы, конечно, понемногу меняемся. Еще недавно убийство считалось неоспоримой доблестью: кто больше убил людей, тот и герой. Теперь убийство безоговорочно осуждается: допустимо лишь на войне, при самозащите, по приговору суда (если в стране существует смертная казнь). Так же еще недавно доблестью считалась война. Вот Гоголь пишет о казаках Запорожской Сечи, «которые имели благородное убеждение мыслить, что все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично благородному человеку быть без битвы». А теперь любая война так же безоговорочно осуждается – это социальная патология, которой следует избегать. Конечно, все равно половина мира воюет, все равно обстреливают, сжигают, уничтожают, бомбят, но ведь это уже не доблесть, а, судя даже по высказываниям политиков, тяжелая, запущенная болезнь, которую надо лечить. Нет, все-таки меняется, меняется мир, меняется к лучшему, меняется сам человек, но, боже мой, как медленно происходит эта гуманитарная трансформация! И тут я опять-таки полностью согласен с арконцами: не технологии нам нужны, технологий у нас у самих более чем хватает, нам нужен другой хомо сапиенс, другой человек, и если он не появится, если мы в ближайшее время не сумеем его вырастить, воспитать, то у нас, скорее всего, не будет никакой перспективы, а это, в свою очередь, означает, что нас, человечества, не будет вообще.

И вот только я собираюсь высказать все это Виллему, только-только мои смутные соображения начинают облекаться в слова, как раздается прерывистый зуммер вызова, и полковник Круглов, голосом, от которого на лице стягивается вся кожа, извещает меня, что прибыл конвой.

Ничего не поделаешь.

Я встаю.

– Заходите после отправки, – говорит Виллем. – Я буду вас ждать. Немного времени у нас еще есть, мы успеем поговорить.

Я киваю ему:

– Конечно, приду, – торопясь к выходу, не прощаюсь, не оборачиваюсь.

И точно так же, как с Дафной, примерно месяц назад, даже не догадываюсь о том, что мы с Виллемом более не увидимся никогда…

Все происходит в последний раз.

Только я еще не знаю об этом.

Сара встречает меня, как обычно, у выхода. Она в униформе, которая, на мой взгляд, ей очень идет. Через плечо деловито перекинут ремень автомата.

– Давай-давай! Ждем только тебя.

И тут же с другой стороны присоединяется к ней лейтенант Ходаков:

– Автобусы – у ворот.

Уже светает. Зона ожидания перед Порталом хорошо просматривается. Она представляет собой утрамбованную земляную площадку диаметром примерно метров в сто пятьдесят. В центре ее, будто храм, возвышается Купол, очерченный яркой оранжевой полосой, а с трех сторон, прикрывая его, располагаются казармы подразделений охраны. Три усиленных взвода, около ста человек. По периметру площадки – бетонное ограждение: плиты метра два в высоту, стянутые между собою толстыми стальными скобами. Поверх них – спирали колючей проволоки, и такая же вздутая никелированными шипами спираль уложена с внешней стороны ограждения. На первый взгляд, защита надежная, но тот же полковник Круглов, комендант нашего лагеря, обмолвился как-то, что все это чушь.

– По-хорошему было бы надо соорудить двойную заградительную полосу. Выкопать ров, поставить еще один проволочный ряд… А тут – что… детский сад в расчете на слабоумных… Набросать сверху лапника, веток, придавить камнями, проволоку наверху просто перекусить, пассатижи или кусачки найти

нетрудно, сдвинуть ее к черту палками, сучьями и – перелезай. Мы же не будем по ним стрелять… Если весь Ад хлынет сюда, нас сомнут…

«Ад» – это наша рабочая терминология. Зону ожидания и отбора мигрантов мы называем «Чистилищем». Купол, соответственно, «Рай»: туда сочится жиденький ручеек избранных, то есть получивших визу на Терру, а снаружи, за ограждением действительно – ад: десятки тысяч людей, жаждущих счастья. Кривые горбы палаток, брезент, кое-как растянутый на шестах, такие же кривые, наспех сколоченные сортиры, площадки для полевых кухонь, клопиные гнезда приткнутых друг к другу машин, где тоже, скрючившись в три погибели, но живут. И – грязь, грязь, грязь, чавкающая под ногами, и дым, дым, дым от костров, на которых готовят еду, и – вонь, вонь, вонь, густым облаком вздымающаяся над стойбищем: если ветер поворачивает в нашу сторону, то хоть противогаз надевай, и гомон, нескончаемый гомон от взвинченных, раздраженных, отчаянных, полных злобы и ненависти голосов. Так – на два километра, практически до окраин Бельска, который тоже забит мигрантами по самое не могу. Неделю назад это стойбище пытались в очередной раз рассеять, приполз десяток фургонов, из них высыпался ОМОН в пугающей, монструозной экипировке, сомкнулись цепью щиты, заорал громкоговоритель, приказывающий разойтись, но куда там – все тут же было смято и поглощено серым водоворотом толпы. Пара фургонов до сих пор лежит на боку, теперь в них тоже живут…

В общем, я эти опасения разделяю. Если «Ад» вздуется, как кипящее молоко, и хлынет сюда, то не спасется никто.

Правда, сейчас у нас другие заботы. Полковник что-то хрипит в рацию – голосом, содранным за последние дни до раскаленного, звукового нутра. Поворачивает ко мне лицо, налитое кровью:

– Опять новость!.. Ввели, оказывается, для конвоев режим радиомолчания!.. Пока, значит, вплотную не подойдут… И что? Все равно два автобуса отсекли, застряли на подходе к мосту… А мне что прикажете делать? – Он полон ярости, он готов размолотить все вокруг себя в мусорную щепу. – Запроси Виллема: примут они внеочередной конвой?