Стамбул Стамбул - читать онлайн книгу. Автор: Бурхан Сёнмез cтр.№ 31

Когда мужчина обретает завершенность? Вскоре после родов жена призналась, что испытывает неведомое прежде ощущение: «Я чувствую, что стала целой, завершенной – как будто какие-то детали внутри меня наконец встали на место». На лице у нее проступило новое для меня, умиротворенное выражение. Глядя на нее, я испытывал зависть и любопытство. Что это за завершенность такая? Как мне достигнуть такого ощущения? Достаточно ли для этого делать добро другим людям или занять место сына? Вновь и вновь – сидя в одиночестве на набережной Босфора, ложась ночью спать, медленно идя по утрам на работу – я задавал себе этот вопрос: когда мужчина обретает завершенность? Теперь я задал его себе снова.

Когда-нибудь с этим вопросом столкнется и мой сын.

«Сынок, – сказал я ему, – я положил тебя сюда под чужим именем. Кто ты на самом деле, не знает ни одна душа. Тебе ничто не грозит».

– В то утро, придя на работу, Шерафет-бей, директор библиотеки, расположенной в районе Бейазыт, никого не застал у двери. Обычно его прихода дожидались два любителя чтения, но сегодня он был один. Прислонившись к стене здания, много лет назад переделанного в библиотеку из конюшни при мечети, Шерафет-бей открыл пакет с печенкой. Потом присел на корточки, выложил мелко нарезанные кусочки на брусчатку и стал наблюдать, как собираются кошки. Потом отвлекся на голубей, разгуливающих под чинарой, – достал из сумки мешочек с пшеницей и принялся рассыпать ее горстями. Отношения между здешними кошками и голубями были мирными. Возвращаясь к дверям библиотеки, Шерафет-бей увидел, как с другой стороны подходят два его знакомца, любители почитать с утра пораньше. Он поздоровался и между делом заметил, что сегодня они опоздали на десять минут. Любители чтения посмотрели на часы и возразили: нет, они пришли вовремя. Шерафет-бей достал из жилетного кармана часы на цепочке. Выяснилось, что часы любителей чтения отстали. Шерафет-бей понимающе улыбнулся, однако позже, убедившись, что часы отстают у всех посетителей библиотеки, да и не только у них, осознал: со стамбульским временем что-то не так. Звонки в школах звенели на десять минут позже, киносеансы начинались через десять минут после указанного на афишах времени, пароходы отходили и причаливали с десятиминутным опозданием, но никто не замечал этого сдвига. Мальчишки-газетчики не кричали о нем по утрам на перекрестках. Шерафет-бей каждый день открывал библиотеку по своим собственным часам и всякий раз задумывался: отчего же все другие часы вдруг отстали? В общем, это длинная история, но я пересказываю ее вкратце. На одном краю света кончалась война, на другом – готова была начаться. Над Стамбулом повисла тяжкая атмосфера, гнет которой не облегчался даже запахом весны. Моряки отправлялись в море с подавленным видом; женщины, развесив постиранное белье, несколько дней потом забывали его снять. Шерафет-бей не мог смириться с тем, что часы у всех в городе отстают и завсегдатаи библиотеки приходят позже открытия. Нужно было что-то делать. И он начал обходить другие библиотеки: утром, как обычно, кормил кошек и голубей, до обеда работал, а потом, поручив свои дела помощникам, отправлялся в гости к коллегам. В читальных залах слышался тревожный шепот. Выпуск новостей на государственной радиостанции начинался на десять минут позже положенного, и с опозданием на десять минут звучал призыв к молитве с минаретов. Стамбульское время полностью изменилось, и единственными неврущими часами остались часы Шерафет-бея. Он не знал, что ему грозит опасность, что за ним следят люди с черными полицейскими значками. Понятно было, что попытка бороться с ошибками радиоведущих и муэдзинов обошлась бы слишком дорого, и Шерафет-бей решил, что должен спасти хотя бы библиотеки. Он неустанно рассказывал коллегам-библиотекарям о правильном времени и попранной истине, а еще о том, что поведение кошек и голубей, многие годы мирно уживавшихся в Бейазыте, изменилось: кошки стали злобными, голуби тревожно били крыльями. Мы должны позаботиться о времени, твердил он, должны донести истину до новых поколений. «Пока мои часы идут без остановки, пока есть кому каждый день их заводить, время на нашей стороне», – говорил он и верил в это всем сердцем. Однажды утром Шерафет-бей чудом увернулся от летевшей на него машины, днем в последний момент не стал пить купленный на улице отравленный шербет, потому что стакан показался ему грязным, но вечером, когда, возвращаясь с работы, он уже подошел к дверям своего дома, его настиг пущенный из темноты в спину нож. На крики жены сбежались соседи, вызвали врача. Шерафет-бей понял, что его жизненный путь подошел к концу, достал из кармана часы с цепочкой и отдал их жене. Та, взглянув на украшенную красными рубинами крышку, печально спросила: «Как же так может быть, что у всех часы идут неправильно и только у тебя – правильно?» Шерафет-бей ласково взглянул на жену, жестом попросил ее наклониться и под любопытными взглядами соседей что-то прошептал ей на ухо, а потом навсегда закрыл свои глаза. На следующий день его худое тело обмыли и после намаза, запоздавшего на десять минут, отвезли на кладбище, зарыли во влажную землю. Соседки поплакали о покойном, попричитали, а потом, продолжая всхлипывать, спросили у вдовы, что прошептал ей муж перед смертью. Вдова, плача, покачала головой и ответила так: «Что сказал мне муж, я не расслышала. Вы же знаете, я немного туга на ухо».

Последнюю фразу вместо меня повторил дядя Кюхейлан:

– «Я немного туга на ухо!»

Мы все вместе рассмеялись.

Сидя в камере, мы не испытывали боли, но всегда находились на ее пороге. Не так ли было и наверху? Там, среди небоскребов, трущоб, автомобильных гудков и безработицы, с нами в любой момент могла стрястись какая-нибудь беда. Огромный город, согревающий своих жителей искусственными мехами, способен был внезапно отвергнуть нас и сбросить в канализацию. Этот риск возбуждал наш аппетит, каждый день порождал все больше желаний. Мы верили, что приблизились к вратам рая, и полагали, что ад находится у нас под ногами. Оттого таким чрезмерным было наслаждение, таким неотступным – страх. Мы забывались смехом. Каждое чувство оказывалось не в меру раздутым, эгоистичным и, покидая нас, оставляло после себя мерзкий, липкий запах на нашей коже. Когда мы замечали это, нам еще сильнее хотелось изменить Стамбул.

После стольких дней допросов у меня, как у тех стамбульцев из истории про библиотекаря, отстали часы, и во время пыток я задавал сам себе больше вопросов, чем следователи. Я был не машиной, а человеком, и близился тот час, когда моя плоть и кости не смогут больше выносить боль. Я начал задумываться о том, как ее прекратить. Может быть, если я заговорю, это никому не повредит? Может быть, выдать следователям какие-нибудь незначительные сведения, чтобы эти костоломы остановились? Назвать какое-нибудь одно имя, один какой-нибудь адрес? Человек, чье имя я назову, давно уже скрылся и находится в безопасности, конспиративной квартиры по известному адресу давно уже нет. Так я пытался убедить самого себя. Я выдам только что-нибудь совсем-совсем неважное, я никого не подвергну опасности. Следователи убедятся, что им не лгут, а я спасусь от боли. Неужели нельзя так сделать? Размышляя об этом, я не мог понять, откуда проникают в мой мозг подобные слова. Должно быть, электрические разряды, прожигая тело, превращались сначала в боль, потом – в отчаяние и в конце концов – в мысленные промельки невинных словечек. Я приближался к какому-то рубежу и не мог понять, что меня ждет за ним.