* * *
Первый день
Рассказывает студент Демиртай
Железная дверь
– На самом деле, – начал я, – это длинная история, но я расскажу ее вкратце. В Стамбуле шел снег – такого сильного снегопада в городе никогда еще не видывали. В полночь две монахини пустились в путь из больницы Святого Георгия
[1] в Каракёе
[2], чтобы принести печальные вести в церковь Святого Антония
[3]. Вдоль домов под карнизами валялись замерзшие насмерть птицы. Уже распустившиеся – дело было в апреле – цветы багрянника обледенели и увяли, бродячие собаки жались по углам, пытаясь укрыться от пробирающего до костей холодного ветра. Вот ты, Доктор, когда-нибудь видел, чтобы в апреле шел снег? В общем, это длинная история, но я расскажу ее вкратце. Две монахини – одна пожилая, другая помладше – еле брели сквозь метель. У Галатской башни
[4] молодая сказала пожилой, что за ними еще от начала улицы идет какой-то человек, и та ответила: у мужчины, преследующего их в такой поздний час и в такую непогоду, на уме может быть только одно.
Вдалеке заскрипела железная дверь. Я замолчал и посмотрел на Доктора.
В нашей камере было холодно. Пока я рассказывал Доктору историю, парикмахер Камо лежал, съежившись, на голом бетонном полу. Одеял у нас не было, так что приходилось греться, как щенкам, – прижимаясь друг к другу. День был похож на ночь, вечер – на утро; мы не могли понять, какое сейчас время суток. Мы хорошо знали, что такое боль, и каждый раз, когда шли на пытку, заново переживали наполнявший душу ужас. В эти короткие минуты ожидания боли стиралась грань между человеком и животным, умным и безумцем, ангелом и шайтаном. Услышав скрип железной двери, эхо которого волной прокатилось по коридору, парикмахер Камо выпрямился.
– Это за мной идут, – сказал он.
Я поднялся с места, подошел к двери камеры и заглянул в небольшую прорезь на уровне глаз, пытаясь разглядеть людей, приближающихся со стороны железной двери. На мое лицо упал электрический свет, проникающий из коридора. Никого не было видно. Должно быть, они ждали, стоя у двери. Свет слепил глаза, я прищурился. Потом бросил взгляд на противоположную камеру. Интересно, жива ли еще девушка, которую сегодня бросили туда, словно раненую лань?
Когда все звуки в коридоре стихли, я снова сел и положил свои ноги поверх ног Доктора и парикмахера Камо. В попытке согреться мы сгрудились еще теснее, обдавая лица друг друга жарким дыханием. Умение ждать тоже искусство. Нам не хотелось говорить, мы прислушивались к еле различимым шорохам в коридоре.
Доктор сидел в этой камере уже две недели, а я попал сюда через день после него. Когда меня бросили в камеру, всего в крови, он не только протер мои раны, но и укрыл меня своим пиджаком. Каждый день за нами приходили одни и те же люди, завязывали глаза, уводили на допрос и через несколько часов приволакивали назад в полубеспамятстве. А парикмахер Камо ждал своей очереди уже три дня. С тех пор как он здесь оказался, его так и не отвели на допрос и даже ни разу не произнесли его имени.
Поначалу камера – метр в ширину и два в длину – казалась нам крошечной, но мы уже успели к ней привыкнуть. Пол и стены – бетонные, дверь – серая, железная. Внутри – ничего. Мы сидели на полу, а когда затекали ноги, вставали и принимались ходить по кругу. Порой, услышав чей-то далекий вопль, мы поднимали головы и переглядывались, всматривались в лица друг друга, едва обозначенные тусклым светом из коридора. По большей части мы спали или, чтобы хоть чем-то себя занять, разговаривали. Было очень холодно, и с каждым днем у нас оставалось все меньше сил.
Снова раздался ржавый скрежет железной двери. Следователи ушли, не забрав с собой никого из заключенных. Чтобы удостовериться в этом, мы некоторое время молчали, прислушиваясь. Когда железная дверь закрылась, коридор погрузился в безмолвие.
– Не забрали меня, ублюдки, никого не забрали и ушли, – пробормотал, тяжело дыша, парикмахер Камо. Поднял голову, посмотрел в темноту под потолком, а потом снова съежился на полу.
Доктор попросил меня продолжать.
– Итак, две монахини шли сквозь метель, – начал было я, но тут парикмахер Камо схватил меня за руку:
– Эй, парень, может, расскажешь какую-нибудь историю получше? Здесь на бетоне и так холод собачий, чтоб мне пусто было, а ты все про снег да про метель!
Кем считал нас Камо – друзьями или врагами? Отчего так презрительно смотрел в нашу сторону? Может, разозлился, услышав от нас, что все три дня говорил во сне? Если бы ему разок завязали глаза и увели на допрос, если бы располосовали кожу до мяса да распяли на кресте, он научился бы нам доверять. Пока же ему приходилось довольствоваться нашими рассказами и видом наших израненных тел. Доктор осторожно положил руку ему на плечо:
– Поспи, Камо.
– В Стамбуле стояла жара. Такая жара, какой в городе никогда еще не бывало, – снова заговорил я. – На самом деле это длинная история, но я расскажу ее вкратце. В полночь две монахини пустились в путь из больницы Святого Георгия в Каракёе, чтобы принести радостные вести в церковь Святого Антония. На карнизах щебетали птицы. Багрянник готов был распустить цветы среди зимы, бродячие собаки изнывали от зноя. Вот ты, Доктор, когда-нибудь видел, чтобы у нас зимой воздух был раскален, как в пустыне? Две монахини – одна пожилая, другая помладше – еле брели по такой жаре. У Галатской башни молодая сказала пожилой, что за ними еще от начала улицы увязался какой-то человек, и та ответила: у мужчины, преследующего их по безлюдной улице в такой поздний час, на уме может быть только одно. Он хочет покуситься на их честь. Перепуганные монахини ускорили шаг. Вокруг не было ни души: жара заставила всех спуститься поближе к воде, к Золотому Рогу и Галатскому мосту, а сейчас, в полночь, улицы и подавно обезлюдели. Молодая монахиня сказала: «Мужчина все ближе, он нас догонит, еще прежде чем мы успеем подняться на вершину холма». – «Раз так, побежали», – ответила пожилая. А бежать в длинных рясах из плотной материи ой как непросто. Все лавки, попадавшиеся на пути, были закрыты. Обернувшись, молодая монахиня воскликнула: «Он тоже побежал!» Сестры уже начали задыхаться, пот тек по спинам. «Давай, пока он нас не поймал, – пропыхтела пожилая монахиня, – разбежимся в разные стороны. Так, по крайней мере, хотя бы одна из нас спасется». И, не зная, что ждет их впереди, они нырнули в два разных переулка. Молодая монахиня – она побежала направо – решила больше не оглядываться. Ей вспомнилась история из Священного Писания – о несчастных, что обернулись, чтобы последний раз издалека посмотреть на родной город. Дабы не повторить их судьбу, молодая монахиня смотрела только вперед и все бежала, бежала по узким темным улочкам, то и дело сворачивая в разные стороны. Правы были те, кто называл этот день про́клятым! Правы были экстрасенсы, говорившие по телевизору о том, что такая жара посреди зимы не к добру, и не зря все городские сумасшедшие весь день гремели пустыми жестянками! Через некоторое время молодая монахиня сообразила, что не слышит ничего, кроме стука собственных туфель по мостовой, и остановилась на перекрестке. Прислонившись спиной к стене, она осмотрелась и поняла, что улица эта ей незнакома, – она заблудилась. Вокруг – никого, только притулилась рядышком бродячая собака. И молодая монахиня тихо побрела вдоль домов, а собака – за ней. В общем, это длинная история, но я ее рассказываю вкратце. В конце концов молодая монахиня добралась до церкви Святого Антония и узнала, что пожилой там нет. Она поспешила рассказать, что с ней приключилось. Поднялся переполох. Несколько человек уже собирались отправиться на поиски пропавшей сестры, как вдруг дверь открылась и вошла она, собственной персоной, запыхавшаяся и растрепанная. Рухнув на табурет, она немного перевела дух и выпила залпом две кружки воды. Ее молодой подруге не терпелось узнать, что же с ней произошло. И пожилая монахиня поведала, что бежала, бежала, сворачивала туда-сюда, но в конце концов поняла: сейчас ее догонят. «И что же ты тогда сделала?» – спросила молодая. «Остановилась на перекрестке. Мужчина тоже остановился». – «А потом?» – «Я подняла рясу». – «А потом?» – «Мужчина спустил штаны». – «И?..» – «Я снова пустилась бежать». – «Что же было дальше?» – «Да ничего особенного. Женщина с подобранной юбкой, знаешь ли, бегает быстрее, чем мужчина со спущенными штанами».