На войне под наполеоновским орлом. Дневник (1812-1814) и мемуары (1828-1829) вюртембергского обер-лейтенанта Генриха фон Фосслера | Генрих Август Фон Фосслер | страница 50 | LoveRead.ec

Жители Лаузица выказывали нам мало участия, они были слишком поглощены собственной нуждой. В Баутцене несколько человек выразили нам свое сожаления из-за поношений, которые мы были вынуждены терпеть от солдат прусской гвардии. Я нашел силезцев, как и ожидал, настроенными в высшей степени против французов и их союзников. Я тщательно скрывал, что я вюртембержец, предпочитая, чтобы меня принимали за француза. Часто ненависть жителей прорывалась в виде самых грубых ругательств против нас, а однажды я видел человека, принадлежавшего к образованному сословию, который не погнушался выместить свою ярость на несчастных пленных рукоприкладством. Наш конвой неоднократно действительно послужил для нашей собственной безопасности. 28 мая мы продолжили наш марш и через несколько часов вступили к герцогство Варшавское. Около

Калиша у нас снова была дневка. Через Турек, Клодаву и Думбрович 12 июня мы прибыли в Плоцк на Висле. Затем через Плонск, Нове-Място, Пултуск, Розан, Ломжу, Тыкочин и Кинишин, первый городок в Русской Польше, 5 июля мы достигли Белостока, а 12-го того же месяца — Гродно на Немане.

Количество моих товарищей по несчастью претерпело с 28 мая по 12 июля разные изменения. Из унтер-офицеров и солдат некоторые умерли по пути, другие были оставлены больными в госпиталях, а в нескольких городах к партии присоединились выздоровевшие. Среди офицеров капитан Фишер с нашего ведома бежал вечером 3 июня из Чатовпански, а 2 июля в Тыкочине лейтенанты Коллива и Ромпани последовали его примеру. О двоих последних я больше ничего не слышал, первого же встретил 10 лет спустя в Штутгарте, где он остановился на несколько дней.

После побега этих троих я остался наедине с мерзким так называемым аджюдан-майором или капитаном Лодоном, который пытался плачем и смехом, мольбами и угрозами склонить меня перейти в Немецкий легион. У него были частые приступы сумасшествия, он то яростно нападал на меня, то, если я энергично и строго отражал эти атаки, молил меня посочувствовать его положению. Уже побег Фишера вывел из себя нашего казачьего сотника, и в еще большей степени это было после случая с Коллива и Ромпани. Однако и в тот, и в этот раз он вскоре снова успокоился. Но в Белостоке, как он и предсказывал, к нашему величайшему сожалению, из-за этих происшествий его отстранили от командования, передав команду поручику Четвертого пехотного полка. Славного казака звали Илья Васильевич, фамилия его вылетела у меня из головы.

Кроме нашего обоза, по той же дороге следовал еще один такой же. Офицеров в нем было больше, и состоял он из французов и итальянцев. Много раз случалось, что мы стояли на квартирах в одном и том же месте, и тогда мы не упускали случая, чтобы посетить друг друга. Чтобы, с одной стороны, обмениваясь жалобами, более прочувствовать наше несчастье, но, с другой стороны, и поднять в разговорах настроение. Мы часто пытались склонить наших командующих к тому, чтобы объединить обозы, но наши усилия разбивались об отсутствие интереса с их стороны. Во втором обозе я встретил герцога де Мирелли , который рассказал мне, что его, раненного несколькими ударами пики, взяли в плен в день нашей неудачной рекогносцировки. Другой офицер в этом обозе был барон де Монтаран, конюший французского императора, попавший в плен под Готой, парижанин; его участь была ему особенно горька, и, кстати, это был человек с очень хорошим характером. Позже я еще не раз сталкивался с ним, а в Чернигове он оказал мне немало услуг. Третьим офицером был лейтенант Пешен из 23-го полка, молодой человек, чья неистребимая веселость сделала его всеобщим любимцем. В Белостоке мы встретили много саксонских офицеров, которые были пленены уже при отступлении из России и недавно прибыли сюда из русских внутренних губерний, чтобы, как только Саксония объявит себя на стороне России, возвратиться в их отечество. Они с готовностью рассказали нам о превратностях своих судеб, и мы таким образом могли составить себе представление о том, что нам предстояло. Если эти известия и не были очень утешительными, то по меньшей мере они не умножили наши опасения. Скорее они убедили нас, что наша участь будет тем более сносной, чем далее мы удалимся от области театра войны 1812 года. Один из этих саксонцев, штаб-хирург Хеттерман, дал мне рекомендательное письмо к губернскому советнику медицины д-ру Шмидту в Минске, которое мне впоследствии очень пригодилось, — им обоим я очень обязан.

За время с 28 мая по 12 июля у нас было несколько хороших, но немало и плохих дней. Углубясь в герцогство Варшавское, мы ежедневно проходили мимо отрядов русских войск, которые догоняли армию и которые давали нам почувствовать свою злобу на нас. А преодолев эти угрозы, мы должны были преодолевать ненависть к нам русских гарнизонов, которые в большом или малом количестве мы встречали в каждом польском городке.

Уже на первой ночевке произошел случай, который заставил нас ужаснуться тому, что нам предстояло. Русский полковник Крукеников, стоявший тут на квартире и вначале любезно с нами обращавшийся, подошел к двери в сарай, в котором караулили пленных солдат, и позвал на хорошем французском нескольких французов выйти. Двое с готовностью подошли к двери, но едва они приблизились и вежливо спросили, чего тот хочет, он со страшными ругательствами бросился на них, чтобы зарубить их острым клинком, и наверняка убил бы, если бы не вмешались караульные башкиры и наш казацкий сотник, который, по счастью, находился неподалеку. Подошедшие русские сами высказывали самое глубокое негодование этим поступком. Они и наш казацкий офицер рассыпались в уверениях своего осуждения этого случая и всеми силами пытались нас успокоить. Однако бешеный варвар этим поступком не удовольствовался, он несколько дней преследовал наш обоз, так как из-за припадков сумасшествия он был отстранен из армии и следовал тем же путем, что и мы. В Острове он нанес несколько ударов кулаком и саблей так называемому г-ну Лодону, он ходил с обнаженной саблей за несколькими из нас по улицам города, и только в Кадише вследствие жалоб наших и нашего казацкого поручика мы были избавлены от его преследований тем, что он на несколько дней был арестован. Было и еще несколько иных случаев, показывавших глубокую ненависть русских военных к нам, но нигде это не выражалось так резко.

Отношение поляков к нам разительно отличалось от отношения силезцев. Везде мы находили у них самое учтивое и предупредительное обхождение, каждый сожалел о настоящем политическом положении. Не было никого, кто не высказался бы о восстановлении французской власти в Польше как о самом горячем своем желании. Хоть подобные высказывания были строго запрещены русскими, они не могли запретить нам всякое общение с жителями, а те были начеку, не обнаруживая свои сокровенные сердечные тайны перед неприятелем.

В деревнях нас обыкновенно расквартировывали у дворян, и мы получали все, что могли дать кухня и погреб, а кроме того, пленным солдатам предоставлялось столько провизии, сколько было возможно. Хуже наши дела обстояли в городах, но и здесь по большей части находились жители, дворяне, чиновники, горожане, которые старались облегчить нашу участь и нередко по-дружески обильно угощали нас на свои средства в трактирах. Но добрые поляки не останавливались и на этом. Они не делали нам предложений одолжить денег, так как хорошо знали, что мы их не примем, зато обходительно помогали недостатку у нас и солдат платья и белья. Уже в первом польском местечке, Фалишево , где у нас была дневка, дочь г-на Грумкевича сшила мне рубашку. В Плоцке молодая девушка из хорошей семьи даже вызвалась помочь бежать лейтенанту Пешену, сдавшись в плен вместо него, но тронутый Пешен, разумеется, отказался от этого предложения. Несколько раз на марше через деревни нас останавливали дворяне, а однажды дворянка предложила нам перекусить у нее, так что еды нам хватило и на весь оставшийся день.