Париж в настоящем времени - читать онлайн книгу. Автор: Марк Хелприн cтр.№ 60

Но в мае, сразу после оползней, газеты опубликовали фотографию афганской женщины. «Вся ее семья, ее дом, ее деревня, – сообщала газета, – погребены под грудой камней». Одному Богу известно, сколько малышей и взрослых сыновей и дочерей потеряла эта женщина, и теперь у нее ничего не осталось. На фото женщина стояла на коленях посреди бескрайней пустыни на месте деревни, в которой протекала вся ее жизнь. Красно-лиловые одежды окутывали все ее тело, открывая лишь лицо.

Кожа у нее была дубленой, коричневой и морщинистой, как старый башмак, и невозможно было сказать, сколько ей лет – тридцать пять или все девяносто. Под мышкой левой руки она сжимала то, что западный человек принял бы за коврики для ванной. Приглядевшись повнимательнее, Жюль догадался, что это громадные лепешки, – вот и все, что у нее осталось. Куда она подастся теперь? Как будет жить? В лице, в глазах ее читалось, что она надеется не жить. Жюль слишком хорошо понимал: это и есть вездесущий фундамент для всего, что делается, чтобы удержаться над ним.

Подходя к дому, он почувствовал, что, несмотря на прогулку, тошнота все-таки одолевала его по мере того, как таяли надежды. А что, если это Франсуа, подобно Яго, ненавидел его всю жизнь, а Жаклин невиновна? Это предположение, которое он взволнованно выдвинул самому себе, облегчения не принесло. А может, Франсуа справедливо наказывал его за влюбленность в Элоди? Или же он перенес на Жаклин собственную распущенность и прегрешения, в коих она была неповинна? Или же это сама Жаклин, перейдя во «второй возраст» (как назвал бы его Данте), вознесясь от плоти к духу, журит его за отступничество, как будто он решил, что после завершения ее земной жизни и добродетель ее умерла? Что мы способны просто ощущать душу и доказывать ее одной только красотой, а неявность дает ей возможность жить, когда все, что возможно доказать, умерло, а теперь, похоже, – так и было? Неужели призрачная Жаклин заметила это, не одобрила и велела Франсуа солгать? Быть этого не может. Но разве способен Жюль предать ее, если в красоте Элоди он видит отчасти саму Жаклин? Это были отговорки чистейшей воды. То, что он совершил, жестоко и по отношению к Жаклин, которую предали, заменили, и по отношению к Элоди, заслуживающей лучшей судьбы, чем делить свое конечное существование с человеком, без умолку взывающим к той, что мертва навечно.

Жюль не смел признать, что Элоди его полюбила, из страха, что это не так, но на самом деле знал – она тоже любит его. Она не могла, как он, каждый день чувствовать то, что уготовано ему уже очень скоро. Возраст, смертность и прошлое, стоящие у него на пути, превращали обыкновенное увлечение в нечто куда более притягательное, неодолимое. Если Жаклин изменила ему, он должен был узнать, чтобы освободиться, но только сильнее привязался к ней.

Когда это произошло и сколько длилось? Сам Жюль ни разу не сбивался с пути истинного, сдерживая свое влечение к студенткам, которые на то время были лишь немного моложе его самого, да так поднаторел в этом, что влечение сливалось с музыкой, сообщая ей свою энергию. Может, именно тогда, пока Жюль плавил свои мимолетные страсти в горниле искусства, Жаклин утешалась в постели с Франсуа или с кем-то еще? Господи, ну почему такая безвкусная ерунда доставляет столько боли?

* * *

До ворот виллы Шимански Жюль добрался уже в сумерках. Улица, озаренная темно-красными лоскутами закатного солнца, была пуста, погода стояла такая, что в былые времена он пришел бы в восторг, но Жюль буквально примерз к тротуару. На стене маячила свастика высотой в человеческий рост. Намалеванная неправильно: прямоугольные концы заворачивались не в ту сторону. Нацистская свастика напоминала мельничное колесо, которое начнет черпать воду, если раскрутить его против часовой стрелки. А эта смотрела в другую сторону, но неточность не лишала ее могущества.

Он убеждал себя не принимать близко к сердцу все набирающий силу водоворот событий, ведь хотя беда и не ходит одна, очень редко гибнет сразу все – что-то да спружинит, оттолкнется от дна. Надо только выстоять, и обязательно появится просвет, и возникнет что-то хорошее. И все же, помимо воли и вопреки разуму, его испугал простой символ, накорябанный каким-то недоумком на стене, страшно было переступить собственный порог, увидеть фотокарточку Жаклин, сидеть одному в безмолвной комнате. Теперь Жаклин ушла по-настоящему, и он больше не находил утешения в желании вскоре воссоединиться с ней.

Но когда он все-таки переступил порог, когда принудил себя сесть перед фотографией, поднять голову и взглянуть прямо на нее, Жаклин оказалась такой же, какой была всегда. По лицу ее было видно, что красота ее произрастала из чистоты и душевного благородства. Так было с самого младенчества и до самой смерти и осталось после нее. Ее фотография показывала, что, невзирая ни на какие пороки, она непорочна, и это еще сильнее усложнило задачу Жюлю, который не сможет положить передел этому противоречию до конца оставшейся ему жизни. Он по-прежнему любил ее. Несмотря на опустошенность поражения в его душе – любил. И, как в первые дни после ее смерти, ему невыносимо было возвращаться в умолкнувший дом. Он больше ни с кем не хотел разговаривать и все же отчаянно нуждался в наперснике. «Бентли» стоял у дома, а не в гараже, как обычно, что означало: Шимански дома. Год за годом, словно верный слуга, для которого непосредственные обязанности являются пропуском в мир его благодетеля, Жюль обращался к Шимански лишь по вопросам сугубо практическим, и сейчас был как раз такой случай.

Он пошел в обход, сквозь темноту. Мелкий бежевый гравий на дорожке звучал под ногами, как последовательность множества усеченных аккордов или шуршание малого барабана, усмиренного фетровым демпфером. Фонарь над громадным порт-кошером ^[53] не горел, но, пожалуй, еще было слишком рано отправляться на покой, даже для такого почтенного старика, как Шимански. Жюль позвонил, дверь отворила незнакомая горничная. Пришлось объяснять, что он живет в нижнем этаже. Девушка приехала вместе с Шимански с юга и мало что знала о том, что и как заведено в Париже.

– Уже поздно, – сказала она.

– Половина восьмого.

– И нельзя отложить до завтра?

– Он не спит?

– Нет.

– Одет? Я знаю, он терпеть не может общаться с людьми, но меня он знает.

– Да, он одет, но он не любит встречаться даже со знакомыми, и особенно с самыми близкими.

– Он всегда был таким, думаю, что с годами все только усугубилось. Я понимаю. Он занят? – спросил Жюль в просвет уже закрывающейся двери.

– Нет, не занят.

– Здоров?

– Насколько можно ожидать.

– Тогда почему я не могу с ним увидеться?

– Хорошо, я спрошу.

Вскоре она снова появилась:

– Говорит: «О’кей».

– Раз он говорит о’кей, значит о’кей и есть, – сказал ей Жюль, и тон его мягко намекал, что надо бы ей побольше думать самостоятельно.

– Я за него не решаю, – парировала она. – Я ему не сторож, и он еще не настолько потерян.