Я чувствую, что тетя Жизель хочет открыть мне какую-то тайну, но никак не решится.
Я накрываю ладонью ее руку и говорю бесстыдно-вкрадчивым тоном:
– Тетя, ты же знаешь, мне ты можешь рассказать все.
Она смотрит на меня своими печальными, влажными от слез глазами:
– Понимаешь, мой мальчик…
* * *
Фразы, которые начинаются словами «Понимаешь, мой мальчик…» или как-то похоже, в принципе не предвещают ничего хорошего. Я приготовился услышать нечто, леденящее душу.
И не ошибся.
– Понимаешь, мой мальчик, у твоего отца было двое сыновей, потому что он не был сыном своего отца.
Вот это да. У меня просто нет слов.
– Морван был моим братом по матери. Он не принадлежал к роду Негруполисов. Но он так и не узнал об этом.
Не сказав больше ни слова, она протягивает мне альбом, открытый на странице, где на фотографии изображен мой отец в десятилетнем возрасте, с моими дедушкой и бабушкой. Между ними нет никакого сходства, это сразу бросается в глаза. Но почему я не замечал этого раньше? Почему он этого не замечал?
На фотографии мой дед Морис, долговязый, худой как щепка (у алкоголиков часто бывает такая ненормальная худоба), лопоухий, с длинным и толстым, как у оленя, носом и небесно-голубыми глазами, которые он унаследовал от отца, держит за плечи мою бабушку Марту, блондинку с отвислой грудью и длинными, гладко зачесанными, плоскими, как Пикардия, волосами. А между ними стоит мой отец, коротконогий, пухленький, рыжеволосый, темноглазый, курчавый, как савойская капуста, маленькие уши так плотно прилегают к голове, словно вросли в нее.
Я так ошарашен, что не могу произнести ни слова, и тетушка, ободренная моим молчанием, продолжает:
– Мой бедный отец много пил. Он весь день, с утра до вечера, просиживал в кафе. Дома он почти не бывал, а если приходил, то в стельку пьяный. Он почти не обращал внимания на мою мать. И случилось то, что должно было случиться.
Она вздыхает и подводит итог:
– Такова жизнь, мой мальчик. Хочешь еще чаю?
И, не дождавшись ответа, наполняет мою чашку.
O Danny Boy, the pipes, the pipes are calling
[4]
Но мне этого мало. Я не отстану от нее, пока не узнаю, чьим сыном был мой отец.
– О, я бы в жизни не посмела задать маме такой вопрос! Как ты себе это представляешь?.. – ужасается тетя Жизель. – Могу сказать тебе только одно: за несколько месяцев до рождения брата у нас появился новый сосед, ирландец… Банни Кэллаган… Или Кэллахан… Точно не помню. Так или иначе, это был очень приятный господин. Он приходил к нам, когда папа был в кафе.
Значит, часто…
– У него в Ирландии была фабрика акриловой пряжи… Он говорил, что за акрилом будущее: на изделиях из такого трикотажа не образуются катышки, они не садятся при стирке, для них не надо выращивать овец… Во всех отношениях лучше шерсти. Он приехал во Францию, чтобы продвигать свой товар.
Она замолкает, задумывается, роется в памяти.
– Кэллахан, да, Кэллахан!..
Но она не уверена.
– А может, Кэллаган? Ах, я не знаю! Я стала все забывать, прямо ужас какой-то… Но так или иначе, его имя точно было Банни, как в ирландской песне, ну, ты ее знаешь: «O Bunny boy…»
– Дэнни.
– Что?
– Песня называется «O Danny Boy». Банни – это кролик.
– Ну, Банни, Дэнни, какая разница…
Мне хочется утопить тетушку в ее чашке с чаем, но я беру себя в руки и спокойно говорю:
– Почему бабушка так и не призналась папе, что дедушка не был его отцом?
– Ну что ты, тогда было другое время… Тогда семейные секреты держали под замком.
– А ты? Ты не могла ему сказать?
– Интересно ты рассуждаешь! По-твоему, это я должна была сказать младшему брату, что он незаконнорожденный? Притом что…
Тетя заливается краской и замолкает на полуслове. А я вдруг осознаю, что и она не очень-то похожа на своего отца. Ну и шалунья ты была, бабушка Марта.
Тетя видит по моим глазам, что я все понял, и отводит свои.
Но не будем отвлекаться.
Я не выдерживаю:
– А я? Я! Я?!
Признаю, я несколько злоупотребляю личными местоимениями, но я уязвлен.
– Мне-то ты могла сказать! Каждый мой день рождения ты ломала передо мной комедию!
Тетя кивает своей большой головой, толстые щеки подрагивают.
– Знаю, это было нехорошо с моей стороны. Но что ты хочешь, я так долго притворялась с тех пор, как ты родился, что у меня это вошло в привычку… А потом, когда умер твой отец, я засомневалась, я подумала: а вдруг он…
Я побледнел:
– Но… Подожди-ка… Так и есть!.. Почему мой папа умер в тридцать шесть лет? Чем это объяснить, если он не был из рода Негруполисов?
Тетушка вздыхает. Утирает слезу, похлопывает меня по руке. И мне становится почти стыдно, что я так мало люблю ее. Может, попытаться?..
Хотя нет, ничего не выйдет.
– Бедный Мори… Несколько месяцев только и говорил, что о своем будущем дне рождения как о великом событии!
И, пожав плечами, она добавляет кислым голосом:
– Твой отец всегда раздувал из мухи слона.
Ну да: подумаешь, большое дело – умереть в тридцать шесть лет. Действительно, у моего отца было непомерное самомнение.
Тетушка продолжает:
– Может, у него было больное сердце? Он мог унаследовать это от своего отца, Банни, который умер от инфаркта в неполных пятьдесят лет, показывая каталог с образцами в торговом доме «Бержер де Франс». Как знать, что стало причиной смерти Мори… Страх? Сильное волнение?..
Я вспоминаю надутый шарик, за которым скрылось побагровевшее от натуги лицо папы.
И роковой гвоздь, который я вонзил в этот шарик.
И то, как папа поднес руку к сердцу, вздохнул и рухнул на пол, а его взгляд при этом выражал покорность судьбе, уныние и одновременно глубокое удовлетворение: «Видишь? Я тебе говорил!»
Я пытаюсь взять себя в руки.
– А моя мать? Ты хорошо ее знала?
В ответ тетушка стонет:
– Знала ли я ее? Бедная Катрин! Она мне была как младшая сестренка. Когда она уехала, твой отец запретил говорить о ней. Я не имела права даже произносить ее имя. Но мы с ней долго переписывались. Два или три раза в год я посылала ей открытку или твою фотографию, чтобы она знала, как у тебя дела.