— Я думала, ты хочешь стать чемпионом по плаванию, — осторожно напомнила она.
— Что?! Я этого никогда не говорила!
— Но я помню…
— Ну хорошо, может, один раз сказала, — признала Нин. — Но это глупости.
— По-моему, не большая глупость, чем выставлять совершенно чёрную фотографию в «Бобуре», — заметила Титания.
Девушка снова взглянула на экран телефона, сердито и задумчиво. Это правда: когда она плавает, иногда ей кажется, что она в состоянии побеждать в крупных соревнованиях. Может, даже в чемпионате Франции. С каждым вздохом, каждым взмахом руки она представляет себе первую ступень пьедестала, и эта мысль подгоняет её, вдохновляет, кружит голову. Но в конце дорожки мечта разбивается: одна минута четыре секунды, сто метров. Как бы она ни старалась, ей не удаётся превзойти других. Вот в живописи, фотографии или литературе кому есть дело до скорости? Ведь Пьеру Сулажу никто не говорит, что он рисует слишком медленно!
— Всё равно плавание — это не настоящая профессия, — вздохнула она. — Если не быть самой лучшей, на этом ничего не заработаешь.
Удобно устроившись в кресле, по-прежнему в полной темноте, Титания закинула ногу на ногу.
— То есть ты отказываешься от своей мечты из-за обыкновенного комфорта? Ради денег?
Нин взбесил не столько сам вопрос, сколько агрессивный, даже несколько презрительный тон матери. Вообще, каждый раз, когда они заговаривают о деньгах, происходит одно и то же: Титания заводится с пол-оборота, начинает злиться, и Нин никогда не удаётся внятно высказать свою точку зрения.
Девушка на ощупь вернулась к выключателю, зажгла свет и снова поставила телефон на зарядку. Если тут нет сети, то хотя бы заряд будет.
— Я знаю, что ты сейчас скажешь, мам. Но я не такая, как ты, вот и всё.
— Что значит «не такая, как я»?
— Это значит, что тебе плевать, есть у тебя деньги или нет. Ты всегда говоришь, что тебе ничего не надо.
— Да, говорю. Но, зайчонок, я ведь говорю об излишествах.
Нин закатила глаза.
— Понятно, но для тебя ВСЁ — излишества. Так что выходит…
Титания стиснула зубы, удерживая резкий ответ, который так и вертелся на языке. Она перевела дух, выпрямилась и положила руки на бёдра.
— Ты права, — сказала она. — Тема денег всегда выводит меня из себя, это действительно так.
— Ну наконец-то, — проговорила Нин с удивлением. — Я думала, ты не в курсе.
Титания поёжилась. «Ну вот. Добрались», — подумала она.
— Если ты послушаешь дальше, то, возможно, поймёшь, в чём дело.
Нин взглянула на мать с интересом и недоверием. Из всех родителей, которых она знала, Титания была единственной, кто не хотел иметь больше денег. Нин не знала, чем можно объяснить подобную странность. Разве что мать сейчас расскажет, как однажды ей на голову упал кирпич.
— Ладно, — сказала она. — Давай.
Глава 21
1986
В начале лета 1986 года мне было двадцать лет, почти двадцать один, и мир продолжал вращаться как мог. Продолжалась война в Ливане, в Афганистане, война между Ираном и Ираком. Певец Даниэль Балавуан разбился на вертолёте, Колюш
[48] — на мотоцикле, и, пока взрыв реактора номер четыре атомной электростанции в Чернобыле заражал СССР и Европу, Франция продолжала читать новости по «Минителю»
[49], смотреть пять каналов телевизора и, к огромной радости Окто, ездить на автобусе с плеером в ушах.
В марте я впервые в жизни приняла участие в голосовании на выборах законодательной власти. Роз-Эме надо мной посмеивалась, вспоминая наши бурные дискуссии в 1981-м.
— Ну что, Консо? Будешь голосовать против страшного Капитала, или твой новый возлюбленный не революционер?
— Пф, — раздражённо фыркала я, потому что у меня вообще не было никакого возлюбленного.
Я проголосовала (хотя и не была уверена в своей правоте) за социалистическую партию, в то время как десять процентов избирателей заняли сторону Национального фронта.
На стене нашего дома кто-то намалевал: «Франция — французам». Кто-то другой замазал этот лозунг и написал поверх: «Национальный фронт = нацисты». А кто-то третий ограничился тем, что приписал рядом: «New wave
[50] навсегда!» (думаю, это был Окто).
Фло уехала учиться в Париж и оттуда написала о грандиозном концерте против расизма на площади Согласия. В конверт она вложила жёлтый флуоресцентный значок в форме руки, на которой было написано «Не трогай моего приятеля»
[51]. Я прикрепила руку на пробковую доску рядом с фотографиями подруг, их открытками и значками Black Sabbath и AC/DC — подарками Окто.
На фотографиях Жеральдин и Стефани обнимались на фоне Берлинской стены, Виржини позировала в жёлтых сапогах и такой же куртке на рыболовном судне в Бретани, Кристель стояла в окружении детей у диспансера в Эфиопии, куда отправилась бороться против голода, а красавица Анн-Шарлот улыбалась, сидя у моих ног всего за пару недель до того, как приняла слишком большую дозу наркотиков, стоившую ей жизни.
Я же получила два взрослых документа: водительские права и аттестат со специализацией по литературе, который все считали бессмысленным. Поступила в ближайший университет, на отделение французского языка и литературы, но ходила туда не часто, предпочитая печатать свой первый роман на электрической пишущей машинке, которую наконец-то смогла себе позволить.
«И о чём твой роман?» — спрашивала меня Фло в письмах.
«Это история о человеке, который однажды утром просыпается и обнаруживает, что его тело постепенно исчезает, стирается», — отвечала я, с гордостью объясняя, что вдохновлялась рассказом Франца Кафки
[52].
В ответе Фло написала: «Когда ты наконец решишься стать по-настоящему взрослой и начнёшь искать правду о своём отце?»