— Тебя спасут, я сказал! Чего тебе ещё надобно?
— Надобно знать, как твоё сообщество называется, которое писем не пишет, подписей под указами не ставит, работает исключительно словом. Дабы мог я молитву в помин того общества совершить в свой смертный час. Как?
Схария оба уха как бы вытянул в сторону окон. Там поскрипел снег... Люди удалились. Потом снова подошли. Снег заскрипел сильнее. Много людей подошло. Лик Девы Марии закачался, ушёл из окна. Тёмное стало окно. Жуткое...
— Как? Ну? — тянул жидовские жилы Иван Васильевич.
— Сионский Приорат. — Схария ясно понял, что Ивану, московскому князю, точно, конец пришёл: ишь ты, плачет! Сам он уже мысленно был на улице и в боярской шубе ехал в Кремль, а оттуда прямо в кремлёвскую казну...
Иван Васильевич встал со стула, три раза ударил им об пол. Громко, нагло.
— Ты что гремишь?! — заорал Схария.
— А надоело мне всё! — проорал в ответ Иван Васильевич. — Воняет здесь, как в загоне у супоросной свиньи!
Дверь в горницу внезапно распахнулась. Здоровенный немецкий рейтар махнул великому князю рукой: «Выходить!» — и Иван Васильевич скорым шагом пошёл в коридор.
— А меня? — засуетился Схария. — Меня забыли!
В ответ ему, теперь в левый глаз, прилетел огромный кулак немца. Дверь захлопнулась.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Шуйский крутился вокруг великого государя со смешочками. Иван Васильевич стоял перед ним голый, гридни меняли на нём одёжу от исподнего до верхнего. Ругался:
— Ну, свяжи ты этого жида покрепче да сволоки в баню! Невозможно рядом с ним устоять! Ей-богу, я от паскудства того запаха чуть не завалил всю игру!
— Хай так побудет, — нагло отвечал Шуйский. — Пусть поймёт, почём фунт лиха... Впрочем, он и живучи в Новгороде вонял, как старый козёл.
— Ладно... Поесть чего — наготовили?
— А то как же! Пошли в едальную залу.
Великий князь обернулся, мотнул рукой книжнику Радагору идти за ним.
Уселись втроём. Дело назревало тайное, огромное. Радагор сидел напротив великого князя, щурился на свечу, что стояла промеж ними.
— Да убери ты свечу в сторону! — развеселился великий князь. — Свет, он тоже бывает помехой. Говори, чего подслушал!
Горница, в которой держали Схарию, имела двойные стены. Некогда там, в старом здании, размещался малый домовой храм бояр Шуйских. Пространство между стенами служило для вентиляции молельной залы, для притока воздуха. Ну и слушали особые люди, пребывая в том междустенном пространстве, чего вымаливает для себя боярский гость или на кого Богу жалуется.
— Сионский Приорат, — грубым голосом сказал Радагор. — Есть такая паскудная сущность. — У Радагора голос звучал грубо, хрипло. В московских застенках, бывало, такие тати, что по десятку человек за раз гробили, от голоса Радагора плакали, и все бумаги, что им подсовывали, подписывали, в полное признание вины.
— Это всё, что я выведал у этого скота?! — Иван Васильевич аж перестал жевать.
— А более и не надо, — прогудел Радагор, наливая себе ромейского вина в большую чашу. — За корень ухватились — ствол повалим.
— Это что же, опять тайный орден в Европе образовался? — спросил Шуйский.
— Да какой там орден! — Радагор хмыкнул. — Воровская шайка. Три копейки урвали, им и весело.
— А мне почудилось, что больно силён тот сион, или как его там...— Иван Васильевич задумчиво отрезал себе копчёного окорока, намазал тёртым хреном.
— Ты же всегда моим словам веришь. — Радагор отставил в сторону золочёный кубок. — Вот я тебе разверну крипту этого воровского сброда. На древнем, для всех одинаковом письменном языке «Си Он» значит «соль молчания». Это взято из описанного ещё нашими мудрецами из города Баб Илион древнего способа бальзамирования покойников.
Иван Васильевич вздрогнул и перекрестился. Шуйский хмыкнул и тоже наложил на себя двоеперстие. Радагор выбрал себе на серебряном блюде кусок томлёной в печи курицы, хотел откусить.
— Погоди ты жевать! Говори дальше! — разозлился Иван Васильевич. Ему не понравилось упоминание за столом покойников.
— Ну а понятие «Приорат» эти бестии прицепили к «соли молчания» ляд их знает зачем. Правильно, по писаному будет Пи Ри Ор. Литвины, паскудники, словом «ор» называют золото, то золото, что в шахте и ещё не добыто. «Пириор» — это как бы каторжные работы по добыче того золота.
— Чего ты мудришь? Ведь сам слышал, как жид сказал — «Сионский Приорат»!
— Великий государь! Ты же слышал его речь. Ты хоть половину понял, что он говорит? У него язык, как у всех пастухов, подвязан не к тому месту. Ему русские слова выталкивать, как камни во рту катать. Он не выговаривает «ад». И говорит — «ат».
— Вот! Ещё ада мне не хватало!
— Иван Васильевич, великий государь! В той шахте рабы золото и плавили, прежде чем нести на алтарь Бога. Алтарь называется «да». А предалтарная, чёрная и гибельная работа— «ад». Вот и всё.
— Что всё?
Шуйский расхохотался в голос:
— Да понабрали эти шпыни разных страшных слов и вот тебе название воровской шайки!
Иван Васильевич выпил полчары мордовской водки, скривился, ухватил ломоть осётра, макнул в уксус, заел жгучий напиток.
— Так что теперь, мне рукой махнуть на тот Приорат?
— Нет, держи пока в уме. А остальное — не твоя забота, великий государь. — Радагор достал стопку бумаг. — Я, пока слушал твой разговор со Схарией, исписал двадцать листов. По тем листам имеешь ты полное подтверждение вины твоих больших бояр в лютой измене. Так что совесть твоя и душа чистыми вышли из поединка со Схарией. Большой силы его признания. По ним я могу закатать в потюремщики хоть нашего хозяина, боярина Шуйского... — Радагор выпил вино, принялся есть кислый заедок.
Шуйский взвился над столом:
— Чего ты молотишь?! Как это — меня в потюремщики? За что?
А Схария точно сказал: «Шуйский весь план завалил». Насчёт польского похода.
Над столом образовалась вязкая тишина. Только Иван Васильевич скрёб серебряной ложкой в мисочке с грибами, заедал свирепую водку.
— Ладно, Мишка, потомив осатаневшего Шуйского, пробурчал Иван Васильевич. — То была тебе проверка. Хошь, меня теперь вызывай на поединок. Но ответь, ради бога, пошто ты трусил сам ехать в Смоленск, а? Пошто послал на верную погибель Варнаварца? Ведь его подлый пан Заболоцкий лично знает!
Шуйский два раза резнул кулаком по столу, встал, походил мимо. Сел на другое место, подальше от великого князя.
— Пан Заболоцкий лично на меня приготовил ков
[93] такого свойства, что живым я бы из Польши не вернулся... Прости, великий государь!