Янтарная сакма - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Дегтярев cтр.№ 67

— Дак ведь ничего не получается, великий государь, с армией постоянной. Ты армию европейского устройства похотел, а у нас и полка не состроишь по ихним уставам.

— Это ты прав. Не построишь. А надо! Надо!

— Тогда ты меня послушай, великий государь, а потом хоть подсаживай в золотую клетку к жиду Схарии.

— Говори.

— Через мои руки прошла тетрадь дьяка Семена из Троицкой обители. Они там твои старые бумаги сортируют, готовят для уложения в шкафы, на вечное хранение. Тот дьяк, Семён, начитался тех бумаг, а он ещё и цифирь хорошо понимает, и обороты с ней. Так вот, беглых людей у нас во княжестве на прошлый год было три тысячи. Ну, кто куда бежал, это понятно. Старики, те в Литву — семейные, бессемейные — это их грех. Но две тысячи молодых парней ушли на Низ. На Волгу и на Дон. Гилевать. Значит что? Будут стоять противу тебя.

— Нет, не так ты говоришь, — перебил Шуйского Иван Васильевич. — Не только противу меня. Против всех!

— Какая разница? Но тот дьяк, Семён, он вот что вытащил из пытошных листов... Беглые и, вестимо, нами пойманные давали сказки: где были, кого резали, да кто у них вожаком...

— Говори, не томи...

— А так выходит, великий государь, что каждый беглый, сволочь гилевая, более чем три рубля за год не воровал, да через кровь!

— Не пойму, к чему ведёшь дело.

— Да к тому, государь, что давай мы указ твой пустим в понизовья Волги и Дона, что по пять рублей в год станем платить за явный, но военный разбой. И без последующей казни кнутом или батогом! А? За бегство и разбой простим, но пусть нам пять лет отработают на солдатской службе! Так и наберём до лета две тысячи солдат! Пять полков! А то и поболее. А им что купцов грабить, что литвинские города, а?

Иван Васильевич хитро глянул на Шуйского, потянулся к кувшину с вином, потом руку отдёрнул:

— А здорово ты придумал! Вот сейчас схожу побеседую с твоим постояльцем и вернусь. На ужин мне прикажи изготовить блинов с тёшкой, поставь на ледник водки крепкой, марийской, да заднюю ногу телёнка пусть потомят в печи, с травами, с кореньями, с перцем... ну, ты знаешь, как я люблю...

Шуйский поднял вверх брови. Только что перед ним сидел матёрый и телом и лицом государь, с волчьим оскалом на лице — и вот, нате вам, сидит уже сильно несчастный и даже как бы пришибленный человек. Хоть ты плачь, на него глядя... Истинно, государь театру польскую показывает!

— Жалко тебе меня? Вот так — жалко тебе? — плачущим, тихим голосом вопросил Иван Васильевич и нарочно дрожащей рукой поправил бороду.

— Вот те крест кладу, копеечку бы тотчас подал, ежели б не ведал, кто ты есть. — Шуйский хохотнул, однако не совсем уверенно.

Снаружи горницы, где обитался Схария, вдруг лязгнул засов, стукнулся о металл, дверь отворилась.

— Давай, давай, заходи! — пробасил грозный голос охранного рейтара и в горницу, озираясь, вступил человек... лицом как московский великий князь!

Схария лежал на лавке, в сумраке спальной ниши. Человек его не заметил. Метнулся тот человек в красный угол горницы, а икон там и нет! Но всё равно закрестился, закрестился, как за упокойника. Православный, свинья!

— Гостем будешь или как? — спросил Схария, вставая с лавки.

Человек резво обернулся, и Схария тут же сел на лавку. Как есть — Иван Третий, князь Московский...

— А ты кто будешь? — спросил Иван Васильевич сидящего на лавке длинноносого человека с проплешиной повдоль головы. — Встань, когда с тобой великий государь говорить изволит... Впрочем, сиди...

Схария почуял нечто тёплое внутри груди. Тепло потекло в голову, отдалось понизу рёбер. Аж в промежности щекотно стало. Что-то стряслось в княжестве Московском, раз его, великого князя, сюда, в благую тюрьму, втолкнули. А что стряслось? То, что входило в план умных людей, то и стряслось! Они уж поболее двух десятков лет грызут корни устоев веры и сам ствол этого грязного Московского княжества, кровавого и беспокойного. И богатого! Очень богатого! Значит, догрызли — пало княжество!

— Я буду новгородский человек. А зовут меня Захар Иванкович. А ты ведь великий князь Московский, так?

Иван Васильевич хватанулся за пояс, где обычно висел кинжал. Ан пояса-то нет, кинжала нет!

— Так... А пошто, Захар, ты у себя икон не держишь?

— Это не я, это конюший твой, Мишка Шуйский, икон не держит. Ведь я у него как бы в гостях... потюремщиком.

— Да, Мишка Шуйский... Ох, подлец! Все оказались подлецы! — Иван Васильевич закружил вокруг единственного стула в горнице, два раза стукнул стулом об пол. — Все кругом подлецы! Богодержавного своего государя поместили в тюрьму! Махом, не спросясь! Выпить у тебя здесь нет, Захар Иванкович?

Схария расхохотался. Ну, русские, ну, право слово, как те скоморохи. Выпить! Его скоро под топор положат, Ивана Васильевича, а он — выпить!

Иван Третий диким, потусторонним оком глянул на хохочущего человека, упал на стул, закрыл лицо руками. Из-под ладоней зашепталась молитва... или что он там шепчет?

— Выпить здесь нет, Иван Васильевич. И кормят меня грязно. — Схария прошёлся по комнате, его потянуло расправить плечи, выгнуться в пояснице. — Я здесь еду себе прошу приличную, без крови в жилах, так мне нарочно несут полусырую. Издеваются над человеком! И посему ем я, твоим повелением, между прочим, только сухой хлеб, да воду.

Иван Васильевич растопырил пальцы на правой руке, в ту щёлочку глянул на Схарию. Удивился:

— Как так — мясо да без крови? Без крови только голимый труп бывает. Если неделю полежит.

— Долго объяснять, Иван Васильевич, суть приличного, богоданного питания человека. — Схария вернулся к скамье, сел, поправил на себе тёплый, подбитый рыжими лисами халат. — А почто ты меня не слушаешь? Я сказал — твоим повелением меня сюда поместили, на сухой хлеб и на воду. Зачем поместили? — прозвучало хорошо, уверенно и даже грозно.

— Я повелел? — Иван Васильевич отнял руки от лица, борода у него издыбилась волосами во все стороны. — Память моя пока при мне, Захар Иванкович. Я сюда помещать не велел человека из Новгорода с таким прозванием. — Кого мне надо было поместить, так все поместились, только в моих тёмных подвалах или в могиле. А про тебя не ведаю.

Тут Схария начал нечто соображать. Не зря ему толковали люди, ближние к Марфе-посаднице, мол, Иван Третий живёт помимо жизни. В себе живёт. Умом слаб. Точно так и выходит. Схария ещё раз с удовольствием потянулся, спросил:

— А вот такого имени, как жид Схария, тебе не приходилось слышать в беседах о Великом Новгороде? Не слыхал?

— Схария? Жид? Такое имя я не слышал, а только читал. Попы мне писали, игумен Иоська Волоцкий, митрополит Симон... Мол, есть такой жид, веру православную порочит, да на перемену веры людей подбивает... Так ведь, Захар Иванкович, оно как получается? Мне в день приходит по десятку челобитных. Пишут все, кто писать научен или кто для писчего дьяка алтына не пожалеет! А на чём пишут, ты бы видел! Со смеху бы лёг, ей-богу! Ладно, на куске доски, или на куске полотна... Нет, бывает, пишут на бересте, на липовом лыке. Потому те писания я отправляю на растопку печей...