Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции - читать онлайн книгу. Автор: Иван Лучицкий cтр.№ 39

Страница

Зато пасторы пользовались любовью народа, который защищал их, вырывал из рук власти, наказывал всякое неповиновение или неуважение, оказанное учителям и проповедникам истины ^[407]. Дело пасторов стало делом народным. К пастору обращались гугеноты за советом, от него слышали энергическую защиту своих прав, с ним терпели преследования и гонения за веру.

Такое влияние, почти безграничное, дававшее им возможность вмешиваться во все пела, давать повсюду тон и направление ходу дел, естественно делали из духовенства наиболее могущественный элемент в партии, а следовательно, вполне определяли и самый характер той деятельности, какую обнаружила кальвинистская партия. Действительно, как ни была сильна знать, как ни велика услуга, оказанная ею делу реформы, она была не в силах взять на себя ведение дела, действовать на собственный страх. Она была еще слишком мало подготовлена к начатию серьезной борьбы с властью, и, хотя неудовольствие и охватывало все сильнее и сильнее ее членов, однако она не осмеливалась объявить себя независимою от власти, нарушить то уважение к священной особе короля, в котором она была издавна воспитываема. В массе брошюр ^[408], которые гугеноты стали выпускать в свет с 1559 г., в манифестах ^[409], которые адресовали к гугенотской партии ее вожди, вполне отражались и неопределенность и невыясненность цели, и те колебания, которые на каждом шагу заявляли деятели оппозиции. Правда, положение дел было понято ими вполне, и они ясно сознавали в чем зло, видели его вредные последствия и стремились избавиться от них, но они не решались еще указать на коренную причину того, что они считали злом, нарушением своих прав и привилегий. Они нападали на существовавшие злоупотребления, но обвиняли в них лишь исключительно своих министров. «Наша цель, — так писали они в «Advertissement au peuple de France» ^[410], наша цель заключается в том, чтобы убедить вас сохранить неизменно повиновение нашему доброму королю и дать понять, в чем состоят предприятия и цели Гизов, направленные против королевского дома». Другие шли еще дальше — и взывали к оружию: «Французская нация! Наступил тот час, в который необходимо обнаружить всю силу своей привязанности и верности (loyauté) к особе короля. Махинации Гизов открыты, их заговор стал ясен. А им известны наши верноподданнические чувства, они знают, что мы будем защищать французскую корону и постараемся удержать ее в руках нашего доброго короля и господина (maître)» ^[411]. В то же время они указывали на тот факт, что не в одной религии заключается причина смут, что она одна не заставила бы их взяться за оружие, если бы не существовало причин социальных и политических ^[412], если бы не скупость и жадность Гизов, их грабежи и открытое нарушение прав народных, что все взятое в совокупности довело его до страшного разорения ^[413], и как бы в дополнение к этому признавали вполне законным восстание с оружием в руках ^[414]. А между тем считали вполне справедливым и бесспорным принцип, что восстание против короля не может быть оправдано никакими законами, ни божескими, ни человеческими ^[415], и объявляли, что обязанность начальников — содержать народ в повиновении ^[416].

Эта нерешительность, эта боязнь, доходившие до заявления в самых сильных выражениях глубочайшей преданности королю не оставались лишь уделом памфлетистов, теорий, — напротив, дело вполне соответствовало слову. Уже в 1560 г. знать решилась восстать с целью уничтожения и искоренения злоупотребления. Она собралась в Нанте и порешила двинуться на Блуа, тогдашнюю резиденцию короля и двора, чтобы освободить короля из плена. Но и здесь уже обнаружилось, как мало было решимости, мало личной храбрости в среде многих из деятелей оппозиции. Лишь после долгих совещаний решено было вооружиться, так как некоторые думали устроить простую манифестацию — безоружною толпою отправиться к королю и подать ему прошение ^[417]. Но и этого мало. Как слабо было развито сознание необходимости единства действий, как велика была неуверенность в своих силах, видно из того факта, кто был главным деятелем восстания, а также из того факта, что важнейший член партии, наиболее влиятельное лицо в ней, Колиньи, присутствовал в замке Амбуаз во время нападения на него его единоверцев, видели смерть Реноди и казнь, и бессовестное нарушение слова по отношению к Кастельно, и что принц Конде, считаемый тайным вождем (chef muet), даже сражался в рядах католиков против своих же подчиненных ^[418].

Несомненно, страшная жестокость казней, совершенных над заговорщиками, не осталась без сильного впечатления. Историк Д’Обинье рассказывает, как отец его воскликнул среди громадной толпы народа: «Палачи, они обезглавили Францию!» — и заставил его, еще мальчика, дать в виду трупов казненных вождей восстания клятву, что он отмстит за этих славных вождей ^[419]. Но следы этого впечатления не обнаружились в полной мере немедленно же после казней. Давление сверху не вызывало среди знати особенно энергических усилий выказать решительное сопротивление. Она не выработала никаких политических учреждений, которые дали бы ей возможность сосредоточить и организовать свои силы, и даже в отношении финансов была, как мы видели, в полной зависимости от пасторов. Действительно, колебания знати были так сильны, неуверенность в своем могуществе так укоренена даже в лучших умах, что три года спустя после Амбуазского заговора, пред началом первой религиозной войны, она оказалась вполне почти неприготовленною к войне. Лану положительно утверждает, что у гугенотской знати не было в то время никакого плана. «Большинство дворян, — говорит он, — узнавши об убийстве в Васси, решилось явиться в Париж, частью из-за страха, а частью по доброй воле» ^[420]. Их известили об опасности в то время, когда они были более всего уверены в том, что настала полная тишина и спокойствие в государстве ^[421]. Да даже и после того, когда война сделалась неизбежна, в среде дворян все еще не существовало полного единодушия. Колиньи, например, напрямик отказался участвовать в войне, которую считал гибельною для Франции. Только мольбы и слезы его жены, по словам современников, заставили его взяться за оружие ^[422].

Страница