Покой - читать онлайн книгу. Автор: Ахмед Хамди Танпынар cтр.№ 71

Посмотрите на тюрьмы, пролистайте судебные отчеты, подшивки газет, в которых тоненькими строчками записаны события дня, и вы повсюду увидите несчастных, которые в один прекрасный день отложили свое счастье в сторону, потому что им надоело нести его как тяжкий груз.

Мюмтаз понимал это и также сознавал, что они с Нуран счастливы, а потому боялся, что в один прекрасный день это счастье исчезнет. Он сильно расстраивался, что их свадьба откладывается и что, несмотря на сильное желание молодой женщины жить вместе, они никак не могут пожениться. Если бы у них был свой дом, то это бы означало, что у них были бы свои обязанности, свои радости, свои страдания. А сейчас Нуран жила на две жизни. Это означало, что она пребывала в очень опасном равновесии. Это равновесие в любой момент из-за любой мелочи могло обернуться против него.

Он считал, что прошедшее лето было для молодой женщины чем-то исключительным. А в том, что касалось будущего, он чувствовал, что она надеется на то, что все образуется со временем. Однажды она ему сказала: «Это лето — наше, Мюмтаз, мы можем совершать самые безумные поступки». Из-за страха потерять Нуран эта фраза запечатлелась в памяти Мюмтаза с тысячей разных оттенков.

Вместе с тем тягостные мысли не владели им долго, и так как каждая приходила вместе с мыслью абсолютно противоположной, то Мюмтазу удавалось быстро избавляться от них. Когда Нуран основательно вошла в жизнь Мюмтаза, она начала часто представать в его фантазии в разных обликах. Точнее говоря, вместе с той Нуран, которая пугала, и с той, которая вызывала восхищение, показывалась еще и третья Нуран, которая разделила свою жизнь пополам лишь ради того, чтобы самоотверженно посвятить себя любимому, не упрекая его и не жалуясь ни на что. Та Нуран была связана с его нежностью, которая поднималась в нем как бесконечная волна, более высокое и более глубокое, чем желание, любовь, восхищение, чувство, далекое от любых забот, свойственных его натуре. Мюмтаз хотел видеть ее счастливой всегда, в гармоничном, цельном состоянии духа, даже если она будет далека от него.

Появление этого чувства стало для Мюмтаза истинным благом и в своем роде обозначило его зрелость. Теперь он перестал смотреть на счастье, в котором жил, как на нечто, принадлежавшее только ему, его душа теперь открывалась человеческому счастью по-иному.

Ближе к середине октября их счастье начало омрачаться. Оба они почувствовали, что оно застыло в них и начинает напоминать в своем застое бездвижную мумию. Они говорили как-то раз об этом в кофейне в Канлыдже. Был один из их самых прекрасных дней. Они встретились с Нуран утром у ялы и ближе к полудню перебрались в Эмиргян. Под вечер пришли на пристань. В кофейне на пристани Эмиргяна и на площади перед ней было прохладно и безлюдно.

Они уезжали из Эмиргяна на закате. Противоположный берег ласкали последние лучи солнца. Меркнущий свет напоминал старинную тюркю, полную тоски, уходящего жара, навевавшую такую грусть, которая, раз вцепившись в горло, не отпускает. Движение к этому свету по морю, которое от края до края стало сплошным сиянием, напоминало не столько их ежедневные прогулки, сколько стремительный бег к счастливой судьбе, к земле обетованной.

Ни Мюмтаз, ни Нуран тем вечером почти не вспоминали, что они уже не раз видели яркую синеву то и дело вздымавшихся волн. Последняя волна пронзительной лазури, соединявшая темную позолоту с пылью из драгоценных камней, словно краски на картине Фра Анджелико ^[122], в лучах света как на картине о спасительном потопе во отпущение грехов за душу этого художника и подобных ему святых, выбросила их на пристань Канлыджи. Удар был таким сильным, что носом лодка чуть было не выскочила на пристань.

За всю жизнь Мюмтаз никогда не видел, чтобы окружающий мир так полнился счастьем. Это счастье не было похоже на его простое, внутреннее счастье. Возможно, вся вселенная: люди, дома, деревья, птицы, проносящиеся в потоках ветра над ними, едва не касаясь крыльями вод, уличные кошки и собаки, арбузы и дыни в садах прибрежных вилл — все вокруг словно бы проснулось от долгого сна. И даже несчастный карась, раскачивавшийся на удочке ловившего на пристани рыбу полицейского с расстегнутым воротом, выглядел счастливым от того, что стал маятником, отсчитывающим последние минуты своей короткой жизни в этом свете, словно переживая самое прекрасное мгновение своей жизни. Окружающее буйство красок словно заставило полицейского растеряться, а может, ему понравилось ощущение радости, сиявшее на лице молодой женщины, и он вдруг поздоровался с ними весьма официально и с таким серьезным видом, который никак не вязался с его расстегнутым воротом и мундиром без ремня, и даже пожелал им счастливого пути, махнув почти у них над головами удочкой с белоснежным, сверкающим символом своего терпения и выдержки.

Смеясь над полуофициальной и столь трагичной по причине умирающего на крючке карася встречей, они сели в кофейне на улице. Перед ними две дамы на пристани ожидали парохода, а за ними несколько пожилых бей-эфенди спокойно наслаждались наступающим вечером.

Во всех предметах им что-то улыбалось — что-то далекое от света, берегов и их очертаний, от каких-то технических деталей, нечто большее, чем все вокруг. Это было как воспоминание об утраченном времени. Все тепло шло откуда-то из глубин, словно память. Мюмтазу сразу вспомнился бейт из Яхьи Кемаля, и он произнес:

— Старики Канлыджи у нас за спиной готовятся встречать осень…

Нуран медленно процитировала бейт:

И добавила:

— Меня восхищает, что один человек смог так познать город. Каждый раз, когда я слышу этот бейт, мне представляется скульптура «Граждане Кале» Родена.

Мюмтаз добавил:

— Он ведь сумел поймать что-то великое, то, что не изменится никогда…

Об этих вечерних часах можно было говорить только так. Все говорило о том, что лето кончается. Эта простая мысль заставляла их ощущать, что они переживают важный момент. Охваченные этим чувством, они внимательно прислушивались ко всему, что их окружало.

Они грустили, что лето кончается. Несколько дней назад Нуран показала Мюмтазу, как у них над головами пролетает первая стая ласточек. Тем утром она тоже пришла в ялы и принесла три засохших дубовых листика, которые подняла на дороге. Жучки-могильщики изгрызли листики по краям, а ближе к сердцевине по ним медленно разлилась краснота осеннего вечера. Мягкие обычно листья стали металлически-твердыми, словно кто-то оторвал их от нежности вечера.

Голос одинокой птицы прозвучал несколько раз вдалеке, точно внезапный вскрик флейты в оркестре среди скрипок и виолончелей, вселяя невообразимую тоску. Оба подумали о каком-то несчастье, вызвавшем эту тоску, которое питает ее, делает острее, однако отличается от нее самой. В это мгновение они словно бы чувствовали, как в деревьях больших рощ становится меньше соков, ветки тянутся друг к другу, будто мерзнут, сухие листья падают от малейшего шороха. Все вокруг было полно цветенья, словно весной. Фисташковое дерево покраснело, как багряник, однако выглядело печальным.