Покой - читать онлайн книгу. Автор: Ахмед Хамди Танпынар cтр.№ 61

Все многочисленные обличья Нуран, менявшиеся от мгновения к мгновению, были для молодого человека и наслаждением, и пыткой. Все эти лики с медальонов и камей, каждый из которых заслуживал отдельной мысли, удовольствия, мгновенных чувств и движений, не покидали его в минуты одиночества и всякий раз возникали либо в предложении, которое внезапно приходило на ум, либо во время чтения какой-либо книги, либо за размышлениями. Однако самое острое наслаждение и, конечно же, страдание, скрывалось в этих Нуран, пробуждавшихся в старинной музыке, каждый отрывок которой заставал его душу врасплох. В восточных переливах мелодий среди золота музыкальных фраз форма воспоминаний менялась, так как приходили они на одно мгновение и, показавшись в нем, исчезали, парили поверх нашей жизни, появляясь из зазора времени, смотрели оттуда и смеялись, становясь спящими в нас отражениями тех, кем мы были в прошлой жизни.

Поэтому его поиски Нуран повсюду — включая собственное прошлое, от чего он получал несказанное удовольствие, ее появление в вековых легендах, религии, искусстве, в многообразии лиц, и ее неизменный вид — все это таило в себе очарование, усиливавшее во множество раз приключение, которое мы зовем жизнью.

Нуран в его руках была золотым ключиком, отпиравшим все двери прошлого, и сутью каждой личной истории, какая, как он считал, была главным условием для любого творчества и мысли.

А возлюбленная Мехмеда, которую он никогда не видел, ни о чем подобном не напоминала, да у самого Мехмеда никакой особенной личной истории не было, хотя совершенно определенно личная история содержалась во всем.

Совершенно очевидно, что Мехмед любил свою возлюбленную, не пытаясь искать в ней никаких романтических черт, не сравнивая ее ни с какой старинной музыкой, думал о ней и связывал с ней все, каждое удовольствие, с силой первобытного человека, которая заключалась в его существе. Наслаждение, которое Мюмтаз искал в глубине столетий, у Мехмеда производило на свет лишь его собственное тело.

Вот каков был подмастерье из кофейни в Бояджикёе. Он не воспринимал свою Анахит как существо, подобие которому возможно лишь на небе. Он не чувствовал своей судьбы в глубине ее глаз и, погружаясь в ее тело, не думал, что в нем оживает утраченный культ, молитва утерянной религии. Он даже не боялся, что она сбежит, и, когда она бывала далеко, давал отдохнуть своему уставшему телу, растянувшись на пыльных камнях пристани или на рыболовных сетях, сваленных перед кофейней, задирал квартальных служанок, а затем, осознав всем существом, что снова нуждается в ней, многие дни, потягиваясь, пытался стряхнуть охватившую его лень, звал ее, клал под всегдашний камень ключ от своего состоявшего из одной комнаты дома в старой крепости, чтобы она могла сама войти, и засыпал, ни о чем не думая, зная, что она придет и его разбудит.

И вдруг тем самым вечером Мехмед был нервным и грустным. Мюмтаз привык читать как книгу лицо этого парня, работавшего здесь вот уже три года. Должно быть, они с возлюбленной поссорились. А может, он увидел ее здесь, в каком-то саду или ресторане с кем-то другим. Кто знает, может быть, они из-за этого поругались. Но у Мехмеда был совершенно другой способ переносить страдания, не такой, как у него, Мюмтаза.

Этот человек являл собой не износившуюся человечность. Все ее свойства и утешения он находил в себе. И сейчас он, как породистый петух, страшно гордый собой, сидел в глубине ресторана. Это было почетом и восхищением по отношению к его физической сути. На самом деле существует такой примитивный нарциссизм, который полагает, что женское тело — это лишь зеркало, и, если отражение мужчины оказывается слегка нечетким, его с брезгливостью отбрасывают и меняют на другое. Так же поступали и женщины. Возможно, однажды так с ним поступит и Нуран.

Эта внезапно посетившая его мысль оказалась такой невыносимой, что это заметила даже Нуран.

— Что с тобой? Что случилось?

— Ничего — ответил он. — Плохие привычки. Привычка вертеть в голове одну и ту же мысль, до тех пор, пока не поймешь, что она приобрела самую невыносимую форму.

— Ну-ка, расскажи.

Мюмтаз рассказал, немного посмеиваясь над своим состоянием. Зачем ему скрывать от Нуран то, что относилось к ней самой? Женщина слушала его сначала насмешливо, а затем ее лицо стало меняться.

— Почему ты не живешь сегодняшним днем, Мюмтаз? Почему ты либо в прошлом, либо в будущем? Есть ведь и этот миг.

У Мюмтаза не было никакого намерения не признавать этого мига.

Он переживал его в лице Нуран и в своих фантазиях, в босфорской ночи, ставшей ее подобием на земле. И сейчас сладостное опьянение, которое дарила молодая женщина, сливалось воедино с босфорским вечером. Лицо Нуран постепенно приобретало все более задумчивое выражение от потаенных мыслей и чувств, и она словно бы светилась изнутри, как эта синяя ночь.

— Я не могу сказать, что не живу этим настоящим моментом. Однако ты появилась в моей жизни в такое неожиданное время, когда у меня было так мало опыта с женщинами и в жизни, что я сейчас не знаю, что мне делать. В тебе собралось все: мысли, искусство, любовь к жизни. Все слилось воедино в твоей личности. Я страдаю болезнью, из-за которой не могу ни о чем думать, кроме тебя.

Нуран, улыбнувшись, показала на луну.

Макушка одного из холмов напротив покраснела. Затем появилась небольшая блестящая полоска. Она напоминала дольку какого-то сказочного блестящего фрукта, но буквально сразу после ее появления темно-синий кристалл ночи налился силой.

— Ты ведь говорил, что нужно разделять жизнь и мысли. Ведь они — та часть дома, которая открыта не для всех. Туда, ты говорил, не могут войти ни любовь, ни другие элементы жизни.

Мюмтаз отвлекся от сказочной блестящей дольки месяца:

— Да, я так говорил. А с тобой все изменилось. И теперь я размышляю, находясь не в своем разуме, а в твоем теле. Сейчас твое тело — дом для моих мыслей.

Потом он рассказал ей об игре, которую сам изобрел в детстве.

— Самое большое для меня удовольствие — это смотреть, как меняется свет, и анализировать его изменения, — говорил он. — Когда я учился в Галатасарае, я складывал пальцы руки перед глазами, будто бинокль, и через них смотрел, как преломляется свет лампы на потолке. Иногда, конечно, он преломлялся сам по себе, к тому же везде, всегда. Но мне нравилось, что это делаю я сам, своей волей. Очень мало кому из ювелиров удается изготовить такие украшения. Большинство религиозных символов ведь тоже связаны с этим? Так появилась для меня поэзия света, разноликая, как драгоценности, как взгляды некоторых людей. Разве не бывает так, что обычное вещество превращается в алмаз, в яркую блестящую сталь, в лиловые, розовые, светло-фиолетовые искры, в блеск, который укалывает человека посредством его собственного взгляда, заставляя терять рассудок? Мне кажется, именно в этом заключена настоящая тайна искусства; это мечта, которую очень просто получить, обычным механическим путем. Сейчас вселенная меняется для меня именно таким образом из-за твоего тела, по которому я схожу с ума, — он на мгновение задумался. — Но опять же, искусства не выходит, получается что-то похожее на искусство, что-то параллельное ему.