— Например…
— Ты не обидишься?
— С какой стати, с чего мне обижаться?
— Я представляю себе мертвеца из прошлого, который лежит в могиле в окружении всего, что он любил, со всеми своими драгоценностями, со всем золотом, с портретами всех, кого он любил… Когда ворота кладбища закрываются, он просыпается, и продолжается старая жизнь… Сияют звезды, играют сазы, говорят цвета, меняются времена года… Но все это по ту сторону смерти, всегда только мечта, только чья-то бесплотная фантазия…
— Сначала ты, как богиня Исида, перебираешься медленно через преграду, ускользаешь от напряжения старых узоров, склоняешься над моим расчлененным телом… Но знаешь ли, ведь это и есть настоящее искусство. Все эти мертвецы в эту минуту живут в нашей голове. Проживать собственную жизнь в мыслях кого-то другого, заставлять эпоху принимать что-то твое. Вот возьми, например, Горбатого Имама… Горбатый Имам, ты только задумайся, какое смешное имя! А между тем, о чем мы сейчас думаем, слушая сема «Аксак» Таби Мустафы-эфенди? Для нас она становится хозяйкой жизни и смерти. Но задумайся о его жизни. Бедолага, который живет на то, что ему осталось из вакфа какой-то мечети на одном из этих холмов Ускюдара, в деревянном доме, задыхающемся от духоты среди соседних особняков пашей. Осужденный всю жизнь сидеть на коленях где-то в забытом углу, почтительно разувшись на пороге в присутствии всех первых лиц государства, всех визирей от Фазыла Ахмед-паши
[112] до Балтаджи… А может быть, он их даже и не видел. Может, он жил среди тех, кто был гораздо ниже по положению. Может, перебивался на милостыню, жил на мелкие проявления благосклонности. Но когда мы поем его песню, он предстает перед нами в ином виде. Все дороги на Чамлыдже, по которым гулял султан Мехмед Четвертый, по которым султан, усыпанный золотом и бриллиантами, гарцевал на скакуне, весь пейзаж принадлежал его музыке. Мы внезапно получаем способность полюбить и познать человека, который ожидал, когда кто-то более удачливый, чем он, предоставит ему возможность заработать пять-десять курушей и скажет: «Ходжа, приходи завтра на мевлют»… Может быть, мы даже у него научились таким образом любить друг друга…
— Разве везде в мире любовь не одинакова?
— И да и нет… Но, по крайней мере, с физиологической точки зрения она не очень-то отличается! Подумай о разнице между млекопитающими животными и насекомыми. Подумай о том, как размножаются морские животные, о разнице между человеком и другими млекопитающими, а потом о разнице между нацией, племенем, общиной, цивилизацией…
Затем, внезапно улыбнувшись, он добавил:
— Вот, например, если бы ты была черной вдовой, самкой паука, то ты бы меня съела уже в первый день, когда пришла в Эмиргян…
— И, конечно, сама умерла бы, потому что не смогла бы переварить…
— Спасибо.
Мюмтаз смотрел на ее нескрываемую радость. Они разговаривали, стоя в саду большого особняка, о пышных приемах в залах которого помнил и рассказывал Сезаи-бей. Все печальные полупрозрачные тени далекого стамбульского горизонта и море, постепенно принимавшее вечерние тона, превратились в подобие таинственного фона позади головы молодой женщины.
— В высших сферах вся культура наслаждения, масса воспоминаний благоприятствуют короткому мгновению ухода от себя и превращению физиологического процесса в божественную радость. Несмотря на это, в нашей стране есть люди, чьи жизненные условия и неопытность делают их чуждыми даже поцелуям. — А потом Мюмтаз добавил: — Всё принимает участие в этом процессе, от модных магазинов до литературы и искусства, с этим связано всё: трудности общения и воспитание полов, чувство стыда и боязнь греха.
— А его основания?
— Кто знает, может быть, основание только одно. Потому что с некоторой точки зрения в жизни абсолютно все одинаково. Говорят, что самка кенгуру носит своего ребенка в сумке на животе. Женщины из Анатолии, отправляясь на работу, привязывают своего новорожденного младенца на спину. Ты мысленно носишь с собой Фатьму.
— Я все равно всегда думаю только о моем ребенке… Но ты-то думаешь только обо всех покойниках семивековой давности…
Мюмтаз удивился силе ее ответа. Ему захотелось сказать просто что-нибудь смешное, насмешить молодую женщину.
— Ты обиделась?
— Нет, но зачем нужно было сейчас говорить о Фатьме?
— Вспомнил, что она меня совершенно не любит…
— Попытайся заставить ее полюбить тебя. — Ее голос все еще звучал обиженно. Мюмтаз безнадежно покачал головой:
— Ты считаешь это возможным?
Нуран не ответила. Она тоже знала, как это сложно.
— А что касается покойников, которые у меня в голове, то их и в тебе столько же, сколько во мне. Знаешь, что самое печальное? Что мы их единственные хозяева. Если мы не уделим им часть нашей жизни, то они потеряют само право на жизнь… Наши бедные деды, наши композиторы, наши поэты, все, чьи имена дошли до нас, все с горячим нетерпением ждут, чтобы мы украсили нашу жизнь их творчеством… И появляются перед нами в самом неожиданном для нас месте.
Они медленно прошли какое-то расстояние, спустились к трамваю на Кысыклы. Нуран забыла, из-за чего, собственно, они спорили. Только две фразы ей запомнились, и она подумала: «Сначала он называет меня черной вдовой, той самкой, которая ест самцов, а потом вдруг Фатьма… Кто знает, что он думает обо мне?»
Мюмтаз растерялся от этих двух вызовов, последовавших один за другим. «И с чего я вдруг вспомнил об этой паучихе? Или же я сомневаюсь, не из тех ли она женщин, которые думают только о наслаждении? Может быть, она находит меня сентиментальным умником. И она права, я ведь так о многом рассказываю… Но что я могу поделать. Раз уж теперь она — всё для меня, то я должен переселиться в ее жизнь вместе со всем моим миром!» На трамвайной остановке с жаром разговаривала молодая пара, восемнадцати — двадцати лет на вид. Лицо девушки в сумраке выражало полную безнадежность, и по тому, как она пыталась выглядеть жестокой, было ясно, что она не хочет быть вместе со своим парнем. Завидев Мюмтаза с Нуран, оба замолчали. «Любовь на улице…» — но неужели же все тома стихов, все мысли, все, что существует в реальности, не шло дальше того, чем занимались эти ребята? Разве во всем мире это устроено не так? Мюмтаз впервые почувствовал страх, что тратит свои дни на Нуран.
Его возлюбленной постепенно начали надоедать его жизнь и его мысли. Подозрение о том, что она считает его заточенным в раздумьях, в бесплодных поисках, далеких от реальной жизни, начало точить его сердце как червь. Этому черному пятну предстояло со временем разрастись.
Даже если это было неправдой, сомнениям все равно предстояло захватить Мюмтаза. И вот как раз так и произошло. С того самого дня в нем поселился страх ее потерять. Таким образом, в нем безо всякой причины ожило то ужасное чувство одиночества и неизбежности судьбы, которое было знакомо ему с самого детства.