Украденный горизонт. Правда русской неволи - читать онлайн книгу. Автор: Борис Земцов cтр.№ 16

И никого кроме? Значит, всё-таки, перст…

Стоп… Стоп… Стоп… Перст — это палец. Терпеть не могу, когда кто-то грозит мне пальцем, тем более, когда кто-то пытается эти пальцы передо мною гнуть-загибать. Единственное, очень сильное желание в подобных ситуациях — эти пальцы схватить и… сломать. Что-то похожее в своей жизни я уже делал. И… получалось. Наверное, и этот «вшивый» перст Судьбы надо резко хватать мёртвой хваткой, и, налегая всем телом, ломать, не обращая внимания ни на пыточный хруст суставов, ни на вопли того, кому «перст» этот принадлежит.

Только от этого не будет более понятно, почему «парашютисты» выбрали меня, а не моих соседей.

Впрочем, какая разница, есть ли вши у тех, с кем делю ныне пространство.

Пространство Несвободы.

Плевать на это!

Плевать, по-тюремному смачно, с гулким предварительным носоглоточным бульканьем и с утробным харканьем.

Может быть, с этими вшами мои нынешние соседи на воле и не расставались, жили с ними душа в душу, одной кровью сосуществовали, сожительствовали. А, может быть, они вовсе к этим тварям невосприимчивы? Может быть, пот у них такой едкий, что даже насекомые на них не задерживаются?

Только и это неактуально.

Актуально только одно: эти гады есть у меня! Что они пришли…

Ко мне.

Точнее, на меня.

Может быть, даже, за мной…

Выходит, всё-таки знак Судьбы. И знак этот — что-то вроде чёрной метки, что-то близкое опять же к тому самому приговору.

Впрочем, знак — не знак, приговор — не приговор. Всё это эмоции, догадки, предположения, чепуха, которая начинает кроиться в голове человека, у которого очень много времени, очень мало пространства и совсем нет свободы. Проще, проще надо смотреть на ситуацию, тем более, что ситуация эта проста, как тюремное меню.

В ситуации этой есть человек (то есть я), и есть они (вши) — мерзкие и гнусные существа, избравшие этого человека объектом атаки, оккупации, порабощения, потребления. Такой расклад!

Но существует ещё и сознание этого человека, его характер, воля, натура. И всё это вместе взятое, составляющее суть человеческую, подобный расклад как данность принимать безропотно, без сопротивления, словом — глотать — не намерен!

Значит, война!

Значит, фронт!

Вшивый фронт. Фронт, на котором я просто обязан не обороняться, не защищаться, не отбиваться, а наступать, и, непременно, побеждать! Только побеждать! Хотя бы потому, что быть побеждённым, побеждённым вшами…, ну, такое и представить трудно.

Делиться информацией на «вшивую» тему с соседями я не буду, не потому, что стыдно, а потому, что это слишком личное. Потому и союзников в этой войне у меня нет. Значит, ни тылов, ни флангов.

Один фронт!

Фронт слева. Фронт справа. Фронт позади. Фронт впереди. Фронт на все триста шестьдесят градусов.

Один только фронт!

Вшивый фронт!

Да и арсенал мой скуден: шершавый от накипи кипятильник, горсть хлорки (здесь её выделяют время от времени как универсальное дезинфицирующее средство), изрядно измыленный кусок хозяйственного мыла, начатая пачка присланного с воли в передачке стирального порошка. Это — всё моё оружие. Это — все мои боеприпасы. Вот с этим и буду наступать. И наступление это нельзя откладывать.

Первым делом в пластмассовом тесноватом, почти детском ведре я прокипятил в адской смеси из раствора мыла, хлорки и стирального порошка свою одежду. Потом той же процедуре подверг наволочку, простынь и другую простынь, служившую пододеяльником.

Запасная одежда у меня была, что не сказать о постельном белье, так что спал я в ту ночь одетым на пустой подушке и голом матрасе, под кусачим, хотя и насквозь заношенным, одеялом, стараясь не думать о тех, кто спал на всём этом до меня, и насколько здоровы и опрятны были эти люди.

На следующий день я, ещё толком не высушив одежду и бельё, прокипятил всё снова. Для большей уверенности в окончательной победе над «парашютистами» и всеми, ими подобными. Для закрепления то ли достигнутого, то ли предполагаемого успеха. Ещё одна ночь на подушке с торчащими клоками ваты и матраце, похоже помнящим постояльцев эпохи ГУЛАГа.

Утром я осмотрел все прокипяченные накануне вещи. С лица и с изнанки. Самым придирчивым образом. Всё чисто!

Конечно, наволочка и простыни приобрели откровенно желтушный оттенок и до рези в глазах разили хлоркой. Конечно, ткань майки, рубашки и трусов стала мягкой и рыхлой, готовой в любой момент расползтись в самом неожиданном месте. Но в этих вещах никто не ползал, не копошился. Я уже ни с кем не делил площади своей одежды и своего белья!

Удивительно, но на все мои стирально-профилактические хлопоты соседи не обратили внимания. Впрочем, это уже чисто тюремное. С одним человеком здесь можно спать на соседних шконках ^[15], сталкиваться с ним в условиях предельно ограниченного пространства хаты по сотни раз на дню и… не разговаривать месяцами. Обычное дело! Истинный арестант неразговорчив, он готов всегда больше смотреть, слушать, запоминать, чем произносить какие-то слова. Даже дежурные, общечеловеческие — «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!» звучат здесь очень редко. В соответствии с обстановкой и традицией! А то, что на мои «вшивые» постирушки никто не обратил внимания — слава Богу! Ни праздного, раздражающего любопытства, ни лишних вопросов, ни глупых советов.

В эту ночь я укладывался спать на ещё сыроватых, едко пахнущих, но абсолютно свободных от всяких постояльцев, простынях. Коснувшись такой же непросохшей и такой же чистой наволочки, произнёс вслух, но очень тихо, обращаясь к самому себе: — «А жизнь-то налаживается!».

Фраза была из анекдота.

Сюжет его прост по форме и глубоко национален по содержанию. Русский мужик, доведённый до отчаяния безденежьем, занудством жены и прочими неурядицами, собрался… вешаться. Приладил петлю, взобрался на табурет, окинул прощальным взглядом утлое жилище. Этот взгляд вдруг цепляется за притаившуюся в уголке (сверху всё видно), едва початую бутылку водки.

«Напоследок очень даже кстати!», — думает решившийся на отчаянный шаг и, отводя в сторону петлю, спускается с табурета. Нагибается за четвертинкой, а по соседству вдруг обнаруживается и надкушенный, но вполне съедобный бутерброд с сыром!

Естественно, мужик с удовольствием выпивает и с не меньшим удовольствием закусывает. Тут же подворачивается и вполне годный для употребления сигаретный бычок. Мужик присаживается на табурет, ещё совсем недавно избранный им самим собственным эшафотом, с наслаждением затягивается, светлеет лицом и вдохновенно изрекает: — «Да жизнь-то налаживается!»…

Очень скоро и фраза и этот анекдот, несмотря на весь свой смысл, и многие подробности событий на вшивом бутырском фронте забылись.