Юность Жаботинского - читать онлайн книгу. Автор: Эдуард Тополь cтр.№ 24

– Слышите, Жебрик? Верно, лежит больная ради Светлого праздника.

– Так ее ж бы взяли в больницу.

– Да и возьмут скоро. Всегда кашляла. А теперь весна.

– Ешьте кашу, Летучий. Каша стынет.

– Не хочу каши.

Он просунул чашку наружу, перевернул, и каша, звонко ляпнув, шлепнулась во двор.

– Слышьте, Жебрик? Мерзавец я из людей. Что я сам вор, так это мое дело, а ее зачем – вы меня слышите? – зачем ее за собой потащил? Шляпки делала, двенадцать рублей получала, а теперь вот что…

Небо гасло и, темнея, становилось как будто глубже. Засвистел вдали протяжно паровик, увозящий свободных людей из города на дачу или наоборот.

Послышалось согласное пение молитвы: певчие, из своих же заключенных, стояли обыкновенно кружком в центре тюрьмы и сосредоточенно выводили ноты, следя за рукой дилетанта-регента из несостоявшихся должников. И пение слышно было во всех камерах и звучало стройно и красиво.

– Летучий, – спросил я после молитвы, – вас поведут к всенощной?

– Подследственных не берут, – ответил он и прибавил: – Мерзавец я, Жебрик. Ее зачем погубил? Больную!

В это мгновенье у меня в дверях что-то «жжикнуло», и из отверстия над окошечком – мы называли это отверстие «волчок» – влетела свернутая бумажка.

Я сорвался с подоконника, схватил записку и спрятал, а из «волчка» послышался шепот:

– Передайте. Только осторожно!

У меня страшно забилось сердце. В нашей жизни записка – по тамошнему «лимон» – была важным событием. От кого? Кому? «Передайте» – значит, не для меня, но все-таки страшно интересно. Только прежде чем развернуть, нужно дождаться вечерней поверки, а тогда уж безопасно – никто не войдет.

И, волнуясь в ожидании, я заходил по камере наискось, гадая и вслушиваясь в отголоски колокольной симфонии города, которая долетала к нам смягченная, легкая, воздушная.

«Жжик!» – сделал «волчок». Это была поверка. Сиплый голос сказал из-за двери:

– Пора зажечь лампу.

Я засветил лампочку, обождал несколько минут – небо вырезалось у меня в окне ярким черно-фиолетовым квадратом, на нем была уже звезда, – потом, стараясь не спешить, сел у стола спиной к двери, достал бумажку и разгладил.

Было написано:

«Передать Летучему».

Я очутился на подоконнике. «Их корпус» темнел на фоне вечера, и окна светились рядами оранжевых пятен.

– Летучий, – позвал я сдержанно.

В оранжевом пятне вырос черный силуэт.

– Летучий, – сказал я среди треска скрещивающихся перекликаний. – Летучий, посылайте ко мне телефон.

– А что такое?

– Посылайте телефон.

– Чего ради?

Я понизил голос, но он расслышал, и сказал ему:

– «Лимон».

Он расслышал, и его гибкий голос сразу зазвучал иначе.

– Для меня? Кто передал?

– «Веник».

Это значило: коридорный.

– Сейчас! – крикнул он и исчез из окна, и через секунду он опять вынырнул.

– Держите, – окликнул он меня.

– Держу.

Я выставил руку далеко наружу.

Я видел, как он раскачал и завертел конец веревки с привязанным грузилом из ломтя хлеба, потом его отпустил, и веревка – Летучий у нас лучше всех владел «телефоном» – зацепилась за мою руку.

– Есть?

– Есть.

Я сунул «лимон» в пустую коробку из-под спичек, привязал ее к телефону и сдержанно крикнул:

– Готово!

Телефон осторожно пополз у меня по руке, ускользнул из нее, коробочка на миг застучала по камням двора.

– Осторожно, Летучий, – сказал я, вглядываясь, – не зацепите за фонарь. Что? Не идет?

– Не идет, черт… – сосредоточенно отозвался он. И силуэт его вдруг изменил положение, словно Летучий всматривался.

– Что такое?

Летучий не сразу ответил. Он рванул еще раза два, выругался сквозь зубы, завозился на окне, остался на миг неподвижен и вдруг сказал:

– Пропало.

– Как так?

– Зацепил за фонарь. Чертов фонарь стоит перед носом! Пропало!

– Рваните!

– Нейдет. Я уж знаю – там крючок. Пропало.

– Что же теперь делать?

Летучий всматривался и молчал.

– Ведь утром увидят и снимут. Как тут быть?

А Летучий вдруг отозвался хмуро и резко:

– Ну вас и с этой дрянью вместе к чертовой бабушке.

И исчез из окна.

Вечер углублялся, смутно колеблемый далекими колокольнями, звезды роились с каждым мигом все гуще и богаче, где-то всходил месяц, и менялись от него понемногу ночные краски. Соседи все реже и ленивее перекликались, стал внятен раковинный гул отдаленной жизни города, моря и дач, и удалым протяжным свистом засвистел паровик.

И стало мне вдруг от его свиста еще грустнее, чем до того. Странно вдруг повеяло на меня от этого свистка и от всего теплого лунного вечера ласковым запахом прошлых дней, которые не вернутся, юности и отрочества.

Этот паровик, что свистит, и меня столько раз увозил на дачу. И там я слушал оркестр на станции, и гулял по бульвару над морем, и катался на лодке большой оравой, и все пели хором, и смеялись, и рассыпались по берегу парочками, и целовали друг друга так просто и тепло, как только в те годы умели.

Вспомнились стихи, где-то вычитанные:

«Зарницы бегали – на несколько мгновений полнеба искрилось в серебряном огне, – и вы с доверчивым кокетством на колени склоняли голову ко мне…

И были хороши бенгальские зарницы, валы холодные – валы и облака, – и прикрывала вам пушистые ресницы моя горячая рука.

И вы задумались. Холодный ветер сзади под белой кисеей вам косу распускал, и эти мягкие каштановые пряди я тихо гладил иласкал…»

Да… Славно было. А думала ли, гадала ли она, эта девочка, имени которой я уже и не помню, думала ли тогда, что я попадусь в краже со взломом?

Отчего люди не умирают в детстве… Как это сказано в тех стихах?

«…И если б в лучшее из тех святых мгновений сверкнула молния, зеленая змея, и мертвой пали бы ко мне вы на колени, – о, как бы радовался я, – что вы ушли от нас нетронуты, невинны, полны поэзии четырнадцати лет, – что прелесть грустная безвременной кончины так дивно прервала ваш ласковый рассвет!..»

Кто вы были, девочка, облетевший лепесток моей жизни? И как было ваше имя, и куда вас теперь умчало? И живы ли? И помните ли меня? И дошла ли до вас, полузабытая подруга полузабытых дней, весть о том, что я теперь и где я теперь?