Олесь вел Сурью – никому не доверил провожать ее по лестнице, и теперь вел, поддерживая под локоть и обнимая за плечи, как будто сам ее вылепил и теперь боялся, что недостаточно прочна его работа, вдруг развалится. Сурья была бледна и двигалась неуверенно, словно слепая. Видаль подошел и взял ее за руки. Она узнала его сразу – и потянулась к нему. Олесь насупился, но отпустил. Видаль обнял ее, чтобы проводить к столу, почувствовал, что тело ее остается прохладным, и услышал, как тихонько, неровно бьется в ней сердце. Но она больше не была восковой, как там, на небе, она была теперь мягкой и живой.
Как будто в отместку молчанию за порогом, в доме мастера заговорили все разом, возбужденно, весело. Пока спускались по лестнице, только и хватало сил, что держаться за перекладины и не оступаться. А теперь можно было дышать полной грудью, смеяться, вспоминать пережитый ужас пустоты и праздновать победу. И они пили, ели, смеялись, пели и разговаривали друг с другом, сами с собой, просто говорили и говорили – а кто услышит, тот и ответит, если есть, что. И говорили-то, в сущности, все об одном и том же – как было там и что будет теперь. Кто расспрашивал Хо про конец света, кто корил его, что молчал раньше, кто у Сурьи допытывался, как избавиться от Тьмы. Но Сурья только качала головой и молчала, еще не в силах говорить. И Видаль уговаривал Магазинера подождать немного и дать ей прийти в себя, а уж потом приставать с расспросами об устройстве мира. А мастер Йося тогда спрашивал Лукаса, не играет ли он на скрипке, не научит ли его племянников. И вокруг все говорили и говорили, и было хорошо.
Но Мак-Грегор сидел за столом один, мрачный и молчаливый, а Мэри щипала травку перед домом.
– Хо, расскажи мне, почему то, что сказано в крепком месте, невозможно отменить?
– Почему же невозможно? – охотно откликнулся мастер. – Возможно, но не всегда и не везде. Можно здесь, например. Пока еще можно. Первое, что здесь будет сказано от души, имеет власть над тем, что было сказано ранее. А больше никогда и нигде, пока новое крепкое место не случится. А они случаются – как болотные пузыри. Невозможно знать, где и когда выскочит. Вот разве как ты здесь учинил… Но для этого надо такое обещание дать, какое выполнить невозможно, – и выполнить его. Без дураков невозможно. Совсем. Вроде как на небо сходить, понимаешь?
– Ну, без дураков он и не выполнил бы… А так – вы вовремя подоспели, – засмеялся Ао.
– То есть здесь и сейчас – можно? – у Видаля дух занялся. Он вскочил из-за стола и метнулся к Мак-Грегору. – Выйдем, дело есть.
Мэри, смотрела на них, потряхивая ушами. Видаль заулыбался и ткнул друга локтем в жилистый бок.
– Слушай, Мак-Грегор… а у тебя ведь жена…
– Стой! – вскричал Хэмиш, спрыгивая с крыльца. – Молчи! Я сам!
И Видаль откинулся, слегка стукнувшись затылком о бревна стены, съехал по ней спиной и закрыл глаза. Сквозь счастливую улыбку он слышал все – до единого – слова любви и восхищения, которые Мак-Грегор сказал своей Мэри, и как она ответила ему, и как потом они смеялись, плакали и вздыхали в объятиях друг друга. Слезы текли и по его лицу, но он их не замечал.
– О чем ты плачешь, любовь моя?
Сурья присела рядом, прижалась к плечу.
– Я не знаю, – ответил Видаль. – Я не знаю, что будет дальше. Как быть. Что делать. Как освободить мир от Тьмы, раз она не исчезла сама собой. Как избавить людей от ууйхо, ведь они остались. Что мне делать и как всё успеть. И я не знаю, что будет с нами. Ведь ты звезда, а я умру. И если мир будет освобожден от Тьмы и везде настанет время – я умру еще быстрее. И я не знаю, как всё устроено. И что я могу сделать, чтобы оно было устроено лучше, чем есть… Я только человек.
– И я не знаю, – ответила Сурья, теплея в его руках. – Я только звезда, очень маленькая звезда. И в мире так много всего, о чем я знаю – и еще больше того, о чем не знаю. И всё это открыл мне ты. И в этом мире столько чудес… Столько чудес, о небеса мои, столько! Их так много. Их просто видимо-невидимо.