– Для меня, значит, такой вероятности не существует. А для тебя и всех остальных в городе она все равно существует, хотя я тут, рядом с вами хожу?
– Существует, как видишь, – разводит руками Стефан. – Как и великое множество других вещей, которые тебе не нравятся. Твоего неодобрения, к сожалению, недостаточно, чтобы молниеносно их отменить. Твое присутствие – отличная штука, оно задает городу вектор счастливых перемен. Но вектор – это только вектор. Сам знаешь, здесь ничего не делается мгновенно. Воли никогда недостаточно, кроме нее нужны время и усилия.
– Факин шит.
– А говорил – не полиглот… Понимаешь теперь, почему я тебе про Серый Ад никогда не рассказывал? Толку от таких разговоров – ноль. Разве что настроение мы тебе совместными усилиями испортили окончательно. Но ты, похоже, именно этого и хотел.
– Сам знаешь, что не этого, – огрызаюсь я.
На этом месте над Стефановым огородом наконец повисает та самая зловещая пауза, о которой я мечтал. Но успех меня совершенно не радует. Не в коня корм.
– Ладно, – наконец говорю я. – Ясно, что выбор у меня невелик. Попросить тебя дать мне по лбу так, чтобы я про эту адскую хренотень снова забыл, потому что знать про Серый Ад и ничего с ним не делать – ну уж нет, спасибо. Так я долго не протяну.
– По лбу – это я запросто, – оживляется Стефан.
– Знаю, что запросто. Тебе только волю дай. Но есть другой вариант.
– Не давать тебе по лбу? – Стефан всем своим видом изображает разочарование. – Так и знал!
– Чем драться, просто вспомни одно из моих имен. Я знаю, ты можешь. Лучше бы, конечно, не настоящее. В смысле не то, которое было с детства, а какое-нибудь из прозвищ; так мне, пожалуй, будет полегче. Но в общем как получится, так и ладно.
– Приплыли, – растерянно говорит Стефан. – Зачем тебе это?
– Кончай прикидываться. Ты умный. Сам понимаешь, зачем. Когда снова проснусь человеком, буду знать, чем заняться вместо того, чтобы лежать на диване и ныть.
– Вот спасибо, – кривится Стефан. – Заранее представляю, как весело и интересно будет тебя на том свете искать.
– Да ладно тебе. Ничего мне не сделается. А то не помнишь, каким я был человеком. Этому вашему Серому Аду трындец, как только он станет моей проблемой.
– Если сам не загнешься на радостях, проснувшись беспомощным человеком без особой уверенности, что это не навсегда.
– Не загнусь. В худшем случае, снова попрошу тебя меня пристрелить; ну так соглашаться не обязательно. Немного человеческой слабости мне сейчас точно не повредит. А то огонь уже не обжигает, Серый Ад не показывается, девчонки смотрят, как на умеренно безопасное привидение – что вообще за дела? Это называется «утратить связь с клиентом». Ни в одном деле такого нельзя допускать.
Стефан качает головой, не то одобрительно, не то скептически, поди его пойми.
– Девчонки – это, конечно, аргумент. А все равно не нравится мне эта затея.
– Мне она тоже не то чтобы нравится. Быть безымянным духом, почти утратившим связь со своей тварной сутью, оказалось легко и приятно, отличный был отпуск; заранее думаю, что при случае надо будет обязательно повторить. Но дело есть дело. Серый Ад сам себя не прекратит.
– А ты прекратишь? Вот как, интересно?
– Понятия не имею. Пока не попробуешь, не узнаешь. Поэтому надо пробовать. И гори все огнем – тем самым, который с какого-то перепугу отказался меня обжечь.
– Дался тебе этот огонь.
– Дался. Желаю снова подвергаться разрушительному воздействию стихий. Еще чего не хватало – чтобы они от меня шарахались! Нёхиси прав: дружить можно только на равных. А с огнем и другими стихиями я до сих пор, вроде, дружил.
– Аргумент не хуже, чем про девчонок, – смеется Стефан. – Ладно, черт с тобой. Попробовать можно. В конце концов, не понравится тебе жить с именем снова его сожжешь. Не маленький, как-нибудь справишься.
– Вот именно. А если не справлюсь, то… как-нибудь справлюсь все равно.
Мне сейчас, по идее, полагается торжествовать – настоял-таки на своем! Но чувство, которое я испытываю, подозрительно похоже на глухое отчаяние. Знай я себя немного хуже, решил бы, что это и есть оно. А так – даже не представляю, что думать. Может, просто съел что-то не то.
– Я еще ни одной буквы твоего имени не вспомнил, а на тебя уже смотреть больно, – укоризненно говорит Стефан.
– Ничего, – ухмыляюсь, – потерпишь. Никому, кто со мной связался, не должно быть слишком легко.
Квитни
Несколько дней прошло как в тумане – в счастливом «кактумане» работы, которая, если смотреть со стороны, выглядит как «настрочил полсотни страниц адовой хероты», а изнутри – «был счастлив, стоял на ушах, наврал с три короба, натворил невозможного; в общем, всех победил». И правда, всех победил – начиная с унылого внутреннего цензора, несчастного хмыря, надменного датского принца, обреченного вечно смотреть со стороны на собственные дела, заламывать руки от осознания их ничтожества и мрачно бухтеть: а может, сразу ядку и баиньки вечным сном на погостике? Все лучше, чем растянувшаяся на годы агония былого таланта и вдохновения. Как – нет?!
Никогда не принимал всерьез собственное бурчание, даже в самые черные дни, когда из колеи могла выбить любая мелочь, внутренний цензор оставался для Квитни комическим персонажем, потасканным арлекином с картонной дубиной, чья единственная задача – в любой ситуации дополнительно насмешить. Для настоящего недовольства собой Квитни слишком любил жизнь – целиком, как процесс, далеко не всегда приятный, но всегда захватывающий и удивительный. И высоко ценил себя не за какие-то гипотетические способности и заслуги, а просто за то, что до сих пор жив.
На четвертый, кажется, день предсказуемо перегорел, накатило что-то вроде похмелья; так всегда получалось, если перегнуть палку, слишком быстро и интенсивно работать, слишком много курить, слишком мало спать. Квитни когда-то пытался с этим бороться – писал строго по графику, не больше десяти страниц в день, не больше трех сигарет в сутки, кофе – только до шести вечера, сразу после полуночи – снотворное и в постель. Но быстро понял, что теряет гораздо больше, чем приобретает. За удовольствие несколько дней подряд почти взаправду побыть почти настоящим вдохновенным художником не грех и заплатить. Тем более, что в его случае расплата обычно выглядела не особо ужасно: проспать до полудня, встать с тяжелой пустой головой, отменить все назначенные встречи, справедливо счесть мерзкой гадостью кофе, заваренный прямо в чашке, обругать погоду, какой бы она ни была, с горем пополам домучить незаконченную статью, обозвать себя тупой бездарью и отправиться завтракать в сумерках, которые в это сраное время года наступают уже к четырем. По дороге промочить ноги, не встретить ни одной красивой девчонки, окончательно возненавидеть местную архитектуру, смиренно признать отвратительными пучеглазыми гномами пару десятков своих отражений в зеркалах и витринах, с негодованием отвергнуть несколько ресторанов, на ходу придумывая, чем они могут быть плохи, с горя зайти в сетевую кофейню, купить похожий на жидкую манную кашу латте и неожиданно (на самом деле вполне предсказуемо, сто раз так уже было) просветлеть после первого же глотка – ну здравствуй, дорогой оживающий я!