Рудник. Сибирские хроники - читать онлайн книгу. Автор: Мария Бушуева cтр.№ 65

Краус тоже засмеялся: истощенного, согнувшегося в кресле, окутанного кудрявым дымом папиросы, Сокольского, легко было представить в образе мстительного джина.

– Так вы пойдете к Зверевым? Полины Оглушко сегодня там не будет…

* * *

Подумалось: такие тихие небольшие каменные дома, пережившие несколько поколений своих хозяев, подобны памятникам: вечность, зачем-то бросая на них свой взор, обращает в тени жильцов, сберегая застывшее время камня. Кто мы? Может быть, лишь камнерезы времени, жалкие рабы вечности, выбрасываемые за ненадобностью, едва очередной камень времени обточен… Сейчас бы Курт сказал: ты тоже поэт, Викот.

Одноэтажный пятиоконный дом с мезонином и высоким крыльцом тихо прятался от прохожих среди кустов и деревьев сада в самом конце Большой улицы, недалеко от речушки.

В гостиной был уже красиво сервирован круглый стол, покрытый белой скатертью с восточным узором по краям, – в Иркутске он замечал азиатские мотивы повсеместно. Даже некоторые православные церкви неуловимо напоминали ламаистские храмы. В правом углу гостиной чернел рояль, а над ним, в золотистом обрамлении, выделялись среди маленьких пейзажей два крупных портрета Анны: на одном сходство было очень точным, на другом – не очень, и сначала ему даже показалось, что изображена другая, но спросить он не решился: подчеркивать неумелость художника передать сходство было как-то неловко – живописец вполне мог оказаться близким другом семьи. Девушка на втором портрете стояла возле березы, и Краусу понравилось тонкое кареглазое лицо на портрете, едва заметная улыбка и легкое летнее платье, кистью художника превращенное в белые каменные волны: от того, что Анна потеряла округлость лица и фигуры, она только выиграла.

Семья Зверевых встретила их с Сокольским очень радушно: пожилой седой хозяин, Егор Алфеевич, и его моложавая полноватая супруга Елизавета Федоровна, потчуя, расспрашивали гостей о их жизни в Иркутске, не касаясь больных тем: восстания, каторги и ссылки, – невольно выходило так, будто гости просто приехали в их родной Иркутск из другого российского города по доброй воле. После ужина подали чай, варенье, сладкие пироги и завитое печенье, чуть позже – шоколад в чашках и пышные эклеры, крем в которых оказался таким вкусным, что забывший о сладостях Краус съел два пирожных. Он сначала боялся выпадов Сокольского против России и всего русского, но то ли еда была сильно вкусной, то ли останавливало желчного пана присутствие Анны, на которую он беспрерывно поглядывал, – но все обошлось. После чая Анна сыграла полонез и польку Шопена, потом пела романсы ее мать, Елизавета Федоровна, а Егор Алфеевич шепотом ей подпевал, сидя за столом и тихонько притопывая ногой.

– В мирной обстановке они, конечно, все не так плохи, – ворчал Сокольский на обратном пути. – Но крайне мне противно, что это добродушие победителей: Польшу разделили, как пирог, на три части, казнили и выбросили в Сибирь цвет нации! Хозяин сочувствующий либерал, конечно, но вот Елизавета Федоровна весьма насмешливо на меня поглядывала!

– Вам все мерещится, ей-богу, Иосиф Казимирович. По-моему, эта милая дама настолько далека от политики, что и представить не может точно, кто, что и когда разделил. А каторжан из дворян и ссыльных дамы обычно окружают романтическим ореолом… Голос у нее красивый, глубокое меццо-сопрано, могла бы стать певицей. И стол был неплох.

– Никогда не пробовал варенье из черемухи. Оказалось удивительно ароматным. Такая ягода здесь произрастает в огромных количествах… залезут на дерево, как макаки, и едят…

* * *

Утром Краусу принесли записку. Прибежал рыжеволосый мальчишка – он видел его пару раз продающим на улице газеты и выделил из других торгующих подростков из-за его умного, тонкого, неулыбчивого лица.

Видимо, Бутин предупреждает письменно о другом часе или дне урока? Но оказалось, нет, не Бутин. На пахнущей какими-то цветами белой бумаге было всего несколько слов: «Жду вас сегодня в 7 часов вечера у ворот в парк возле Девичьего института, Анна».

Когда он пришел, она уже ждала. Из-под легкой шляпки выбились пряди каштановых волос, лицо раскраснелось.

– Написала вам, как в романе, – засмеялась она, – решила пригласить погулять. С вами так интересно, Викентий Николаевич, а здесь скучно… Моя младшая сестра уехала на неделю в Омск, чтобы помочь нашей тете, сестре мамы, перебраться в Иркутск… Вы не дадите мне папиросу?

Он достал портсигар, она закурила.

– Я думал, у вас нет ни сестры, ни брата.

– Ах, боже мой, отчего же? У нас много родни. Правда, другая моя тетушка, сестра отца, живет в Великом Ногороде, отец там родился, дед, священник был переведен в Сибирь. А мама моя из дворян Смоленцевых, ее остальная родня здесь же, в Иркутске, а более дальняя – в Твери. Сама я родилась тоже в Иркутске и нигде не была, кроме Омска и Нерчинска. А Варшава, наверное, прекрасна?

– Прекрасна.

– А у нас так мало прекрасного: только Байкал-море и дворец Бутина в Нерчинске. Видели?

– Пока не видел. Но я сейчас учитель немецкого языка у него, скоро там буду.

– С нами в институте занимались воспитательницы, немка и француженка. Один день мы говорили только по-немецки, а другой – только по-французски. У нас отличные были учителя, географию преподавал сам Бернгард Петри. Правда, институт очень строгий. И дортуары холодные…

– Курить девушкам не разрешалось? – пошутил он.

– Что вы! – Она засмеялась.

Они стали гулять по Иркутску каждый вечер. Краус угадывал, что Анна в него слегка влюблена, и ее чувство усиливает иркутская мода на кавалеров из ссыльных. Выйти замуж местной девушке за попавшего в Сибирь шляхтича считалось не только не зазорным, но и очень престижным: таким девушкам завидовали подружки, сейчас весь город обсуждал свадьбу Полины Оглушко и блестящего Романовского. Романовский был не только красив, но и богат— то есть являлся воплощением счастливого окончания сказки о бедной простой девушке и полюбившем ее принце. Оглушко как широко практикующий врач не был ни простым мещанином, ни бедняком, но по сравнению с Романовским, которому досталось огромное имение покойного дяди-помещика, сочувствовавшего восстанию, казался серым воробьем рядом с павлином.

– Я на три месяца уезжаю в Нерчинск.

– А я буду скучать о вас, Викентий…

Красавцем, как Романовский, Краус, конечно, себя не считал, но видел: в глазах Анны он отражается вполне привлекательным вместе со своим потомственным дворянством, титулом, правда, не подтвержденным, и неплохой головой на плечах. И ее мечты в круглых коричневых глазах отражались тоже: Анна видела в нем романтического героя, идеал жениха. Впрочем, она тоже нравилась ему. Любовь-песня осталась в прошлом, Ольгуня исчезла из его жизни, вихрь унес его в далекую Сибирь, и ему же не верилось, что такой силы чувство, какое он пережил, может ворваться в его жизнь снова. Не посмотреть ли на свою жизнь трезво: одному тяжело и скучно, о возможности возвращения ходят смутные слухи, чего ждать бывшим повстанцам, никто не знает… Жениться на Анне? Хороший дом, и она сама, образованная, миловидная, с ней интересно беседовать, это важно. Физическая тяга, естественная для одинокого молодого мужчины, проходит быстро, и, если женщина глупа, можно от тоски застрелиться.