Прощание - читать онлайн книгу. Автор: Карл Уве Кнаусгорд cтр.№ 63

Я открываю глаза. Я не помню такого эпизода, это было не воспоминание, но тогда что же это было?

Ах, он же умер.

Я перевел дыхание и встал. У загородки выстроилась небольшая очередь. Пассажиры следили за каждым знаком персонала, и, как только уловили что-то, указывающее на начало посадки, все были тут как тут со своими телами.

Умер.

Я встал за последним в очереди, широкоплечим мужчиной на полголовы ниже меня ростом. Седые волосы на шее и в ушах. От него пахло лосьоном после бритья. За мной встала женщина. Я чуть обернулся, чтобы посмотреть на нее, и увидел напудренное лицо с тщательно наложенной губной помадой и румянами, подведенными глазами – больше похожее на маску, чем на живого человека. Но пахло от нее приятно.

Из самолета рысцой выбежала по телетрапу бригада уборщиков. Женщина в форме поговорила по телефону. Убрав его, она взяла в руки небольшой микрофон и сообщила, что теперь все готово к отправке. Я расстегнул наружный карман сумки и достал оттуда билет. Сердце опять забилось сильнее, как будто оно гуляло само по себе. Стоять тут стало невыносимо. Но что поделаешь – надо. Я переминался с ноги на ногу, вытянул шею, чтобы видеть взлетно-посадочную полосу за окном. Мимо проехала одна из маленьких машинок, которые возят за собой тележки с багажом. Прошел мимо мужчина в комбинезоне, с противошумовыми наушниками на голове, в руках у него были эти штуки, похожие на теннисные ракетки, которыми подают сигналы самолету, показывая ему, куда рулить. Очередь двинулась вперед. Сердце колотилось и колотилось. Ладони вспотели. Хотелось поскорее усесться, хотелось сидеть и смотреть вниз с огромной высоты. Коротышка передо мной получил свой отрывной посадочный талон. Я протянул свой билет женщине в форме. Принимая его, она почему-то пристально посмотрела мне в лицо. Она была красива какой-то строгой красотой, черты лица были правильные, нос, пожалуй, немножко островат, губы узкие. Глаза – ясные и голубые, радужка с необычайно отчетливой темной каймой. Я несколько секунд смотрел на нее, затем опустил глаза. Она улыбнулась:

– Счастливого полета!

– Спасибо, – поблагодарил я и вслед за всеми прошел по закрытому, как туннель, телетрапу в самолет, там пассажиров встречала стюардесса, женщина средних лет, она кивнула, и я двинулся дальше по проходу в самый задний ряд. Закинув багаж и куртку на полку, я уселся на тесное сиденье, пристегнул ремень, вытянул ноги и откинулся на спинку.

Ну вот.

Метамысли, что я сижу в самолете и лечу хоронить отца, думая о том, что я лечу в самолете хоронить отца, внезапно стали множиться. Все, на что я смотрел, – лица и тела, которые медленно продвигались по салону и, уложив на полку багаж, рассаживались по креслам, укладывали багаж и рассаживались, укладывали и рассаживались, – тенью сопровождала рефлексия, которая непрестанно рассказывала мне, что вот я сижу и думаю о том, как я на это смотрю и т. д. ad absurdum, причем само присутствие этих теневых, а вернее, зеркальных мыслей предполагало осуждающее отношение к тому, что я чувствую ровно то, что чувствую, и не более. «Папа умер», – думал я, и перед глазами вставал его образ, словно мне необходима была иллюстрация к слову «папа», а я, сидящий в самолете и собравшийся лететь на его похороны, все так же холоден, думал я. Вот, думал я, две девочки лет десяти садятся на свои места, а вот через проход от них, в том же ряду, наверное, их родители, подумал я, что думаю, что я думаю, и так до бесконечности. Мысли проносились в голове со страшной скоростью, все перепуталось так, что не найти ни конца, ни начала. Меня замутило. Какая-то женщина стала укладывать чемодан на полку прямо над моей головой, сняла куртку и положила ее сверху. Встретившись со мной глазами, она улыбнулась дежурной улыбкой, села рядом со мной. Ей было лет сорок. Доброе лицо, теплый взгляд, черные волосы. Она была небольшого роста, пухленькая, но не толстая. На ней была брючная пара, то есть брюки и пиджак одинакового цвета. Как этот наряд называется у женщин? Брючный костюм? И белая блузка. Я смотрел прямо перед собой, но внимание мое было направлено не на то, что находилось впереди, а на то, что я воспринимал боковым зрением; мое «я» было сосредоточено на ней, я смотрел на нее. Кажется, у нее были в руках очки, я сразу не заметил. Она надела их, водрузив на кончик носа, и стала читать.

В ней есть что-то банковское, нет? Мягкость и белизна кожи, конечно, тут ни при чем. Интересно, ее бедра, словно бы растекшиеся внутри брюк, когда она села, – как бы они белели в ночных сумерках какого-нибудь гостиничного номера?

Я попытался проглотить комок, но во рту пересохло, и слюна не дошла до горла. Перед нашим рядом остановился новый пассажир, пожилой мужчина с землистым лицом, угрюмый и худой, в сером костюме, он сел с краю у прохода, не взглянув на нас с ней.

– Boarding completed, – произнес голос из динамика.

Я немного подался вперед, чтобы видеть небо над аэродромом. На западе в тучах показался просвет, и низкорослый лесок невдалеке, озарившись солнцем, вспыхнул яркой зеленью. Включились моторы. Стекло в иллюминаторе завибрировало. Женщина рядом со мной оторвалась от книги и, заложив пальцем страницу, устремила взгляд прямо перед собой.

Папа летать боялся. В детстве я только в таких случаях видел, чтобы он пил. Как правило, он избегал самолетов. Когда надо было куда-то ехать, мы отправлялись на машине, неважно, в какую даль, но изредка ему все-таки приходилось лететь, и тогда он накачивался без разбору тем, что находилось в кафе аэропорта. Избегал он, кроме самолетов, еще много чего другого, но я об этом как-то тогда не задумывался и не замечал, ведь то, что человек делает, как бы заслоняет собой то, чего он не делает, и то, чего папа не делал, в глаза не бросалось, тем более что ничего невротического в нем не было. Так, он никогда не ходил к парикмахеру, а всегда сам стриг себе волосы. Никогда не ездил на автобусе. Никогда не ходил в ближний магазин, а всегда в большой супермаркет на окраине города. Все эти ситуации были связаны с необходимостью вступать в контакт с другими людьми или просто показаться им на глаза, и хотя он был по профессии учителем, а значит, каждый день появлялся перед классом и разговаривал с учениками, регулярно проводил родительские собрания, он тем не менее старательно избегал таких ситуаций. Что в них было общего? Может, все они предполагали участие в некой случайным образом возникшей общности? Что он предстанет там в таком свете, который не может контролировать? Что в автобусе, в парикмахерском кресле, перед кассой супермаркета он чувствовал себя уязвимым? Вполне возможно, что так. Но когда я был с ним рядом, я не обращал на это внимания. Только много, много лет спустя я вдруг удивился, что никогда не видел папу в автобусе. Что он никогда не участвовал в родительских мероприятиях, связанных с нашими с Ингве занятиями по интересам, я тоже как-то не замечал. Однажды он присутствовал на вечере в честь окончания учебного года, сидел у стенки и смотрел оттуда пьесу, которую мы разучили. Я играл в ней главную роль, но, к сожалению, не выучил текста. После прошлогоднего успеха мной овладела детская самонадеянность: зачем это я буду зубрить все реплики, и так сойдет, думал я, но, когда вышел на сцену, у меня отчасти, наверное, оттого, что в зале присутствовал отец, все окончательно вылетело из головы, я не мог вспомнить ни строчки, и на протяжении всего длинного спектакля про город, главу которого я представлял, мне приходилось повторять то, что суфлировала учительница. В машине по дороге домой он сказал, что ему еще никогда не было так стыдно и что он никогда больше не придет ко мне на школьный вечер. И он сдержал свое обещание. Ни разу он не ездил со мной и на бесчисленные футбольные матчи, ни разу, в отличие от других родителей, не показывался в толпе болельщиков, когда мы играли на своем стадионе, но я и на это как-то не обращал внимания и не видел тут ничего особенного: такой уж он есть, мой отец, и другие отцы такие же, ведь дело было в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов, а тогда отцовство предполагало, по крайней мере в практическом отношении, нечто менее содержательное, чем теперь.