Прощание - читать онлайн книгу. Автор: Карл Уве Кнаусгорд cтр.№ 61

– Привет, это Карл Уве, – сказал я. – Самолет вылетает в шесть пятнадцать. Значит, я буду в Суле без четверти семь. Ты встретишь меня или как?

– Это можно.

– Ничего нового?

– Нет… Я позвонил Гуннару и сказал, что мы приедем. Он больше ничего не узнал. Я думаю, мы можем выехать пораньше, чтобы до закрытия заглянуть в похоронное бюро. Завтра ведь суббота.

– Да, – сказал я. – По-моему, это правильно. Скоро увидимся.

– Да, пока.

Я повесил трубку и пошел наверх, где находилось кафе, взял чашку кофе и газету, нашел столик с видом на зал внизу, повесил куртку на спинку стула, огляделся вокруг, нет ли кого знакомого, и сел.

Мысль об отце всплывала через равные интервалы, как это было все время после звонка Ингве, однако как трезвая констатация, не затрагивая чувств. Вероятно, так получилось потому, что я был подготовлен к такому повороту. С той весны, когда папа ушел от мамы, жизнь его покатилась по наезженной колее. Мы не сразу это поняли, но в какой-то момент он переступил некую границу, и с этого времени мы знали, что с ним может случиться что угодно, включая самое худшее. Или самое лучшее – это уж как посмотреть. Я давно уже желал ему смерти, но с того самого момента, как понял, что его жизни скоро может прийти конец, я ждал этого с надеждой. Когда по телевизору сообщали о происшествиях со смертельным исходом в той местности, где он жил, – при пожаре или в автомобильной аварии, – или о телах, найденных в лесу или выловленных в море, моим первым чувством всегда была надежда: может быть, это папа. Однако каждый раз это оказывался не он, он все еще был жив.

До сего дня, думал я, глядя на сновавших внизу по залу людей. Через двадцать пять лет треть из них уйдет из жизни, через пятьдесят – две трети, а через сто – все. И что же они оставят после себя, чего стоила их жизнь? Их, лежащих с отвисшей челюстью и пустыми глазницами где-то глубоко под землей?

Возможно, Судный день действительно настанет. И все эти скелеты и черепа, которые были похоронены за те тысячи лет, что человечество живет на Земле, гремя костями, соберут свои останки и поднимутся, скаля зубы на солнце, навстречу всемогущему Богу, который будет их судить с небесного престола, окруженного высокой стеной ангельских сонмов. Над землею, такой зеленой и прекрасной, грянет трубный глас, и из всех низин и долов, со всех берегов и равнин, из всех морей и вод восстанут мертвые, дабы предстать пред лицом Господним, и вознесутся к нему, где будут взвешены и низвергнуты в геенну огненную, взвешены и приняты в высях горнего света. Пробудятся к жизни и те, что ходят сейчас тут со своими чемоданами на колесиках и пластиковыми пакетами из «дьюти-фри», со своими покетбуками и банковскими картами, со своими дезодорированными подмышками и очками, со своими крашеными волосами и ходунками, и не будет разницы между ними и теми, кто умер в Средние века или в каменном веке, все они – мертвецы, а мертвец есть мертвец, и мертвые будут взвешены и судимы в Судный день.

Из глубины зала, где располагались багажные транспортеры, показалось человек двадцать японцев. Я положил сигарету в пепельницу и, попивая кофе, стал следить глазами за их группой.

То инородное и чужое в их облике, что выражалось не в одежде, а в манере поведения, было притягательно, и я долгое время мечтал о том, чтобы пожить в Японии, в окружении всего чужого, на которое смотришь, не понимая, иногда догадываясь о его значении, но никогда не можешь быть уверен, что угадал правильно. Сидеть в японском доме, простом и спартанском, с раздвижной дверью и бумажными стенами, рассчитанными на чуждое для меня, неуклюжего скандинава, чувство изящного, – это было бы удивительно. Сидеть там и писать роман, подмечая, как это окружение медленно и незаметно накладывает свою печать на форму того, что я пишу, ибо форма нашего мышления естественным образом тесно связана с конкретным окружением, частью которого мы являемся. Это и люди, с которыми мы разговариваем, и книги, которые читаем. В Японии или, например, в Аргентине, где все привычное, европейское приобрело новую окраску, переместившись в совершенно другое пространство, или в США, в каком-нибудь городке, скажем в штате Мэн с его природой, напоминающий наш Сёрланн, – что бы у меня написалось там?

Я отставил чашку и снова взялся за сигарету, повернулся в другую сторону и стал смотреть на выход на посадку, где уже собралась в ожидании часть пассажиров, хотя было еще только начало пятого.

Но сейчас речь о Бергене.

Меня вдруг пронизало ледяным ветром.

Папа умер.

Впервые за все время после звонка Ингве отец вдруг встал у меня перед глазами. Не тем, каким он был в последние годы, но тем, каким я видел его в детстве и отрочестве, когда мы с ним отправились на взморье в Трумёйе на зимнюю рыбалку, когда вокруг завывал ветер и в воздух вздымались брызги прибоя от могучих волн, которые разбивались внизу о скалы, а он стоял с удочкой и, улыбаясь, вываживал пойманную рыбу. Густые черные волосы, черная борода, лицо, немного асимметричное, усеяно водяными каплями. Синий непромокаемый костюм, зеленые резиновые сапоги.

Вот такая картина.

Что характерно – я увидел его хорошим. Мое подсознание выбрало такую ситуацию, в которой я испытывал к нему теплое чувство. Это была попытка манипулировать сознанием, очевидно, для того, чтобы проложить дорогу сентиментальным переживаниям, которые, хлынув в открытую дверь, безраздельно завладеют моим существом. Именно так работает подсознание, вероятно считая себя своего рода поправкой к тому, что несут в себе мысли и воля, оно подогревает все, что находится в оппозиции к главенствующему рассудку. Но папа получил по заслугам, и хорошо, что он умер, все голоса, которые говорят иначе, лгут. И это касается не только того, каким он был в моем детстве, но и того, каким он стал, когда в середине жизни оборвал все старые связи и начал ее с чистого листа. Он действительно переменился, в том числе и ко мне, но все было напрасно; того, кем он стал, я тоже не признавал. В тот год, когда он порвал с прежней жизнью, он начал пить и продолжал пить все лето, этим они с Унни и занимались – сидели на солнышке и пили, все долгие летние хмельные дни напролет, и, когда начался учебный год, они продолжали делать то же самое, теперь уже по вечерам после работы и в выходные. Они переехали в Северную Норвегию, работали в одной школе, тут-то мы и начали понимать, что с ним происходит. Однажды мы с Ингве и его девушкой прилетели их повидать, папа встретил нас на машине, он был бледен, руки у него тряслись, он почти не разговаривал, а когда мы пришли к ним в квартиру, он одним духом опрокинул на кухне три бутылки пива и тогда немного ожил, его перестала колотить дрожь, он отвел нас в гостиную, заговорил, и все продолжал пить. Были школьные каникулы, и все время, что мы там были, он пил каждый день, но сам то и дело напоминал, что это каникулы и сейчас можно себе позволить, тем более здесь, на севере, где всю зиму стоит темень. Унни ждала ребенка, так что он пил в одиночку. В ту весну он был назначен экзаменатором в одну из школ Кристиансанна и пригласил нас, меня, Ингве и его девушку, на обед в гостиницу, это была «Каледония». Но, придя в вестибюль, мы его там не застали. Прождав полчаса, мы спросили у портье. Нам ответили, что он у себя в номере. Мы поднялись наверх, постучали в дверь, никто не отозвался, вероятно, он спал, мы стали стучать громче, звали его – никакой реакции, и мы так и ушли ни с чем. Через два дня в «Каледонии» случился пожар, погибло двенадцать человек, я, в то время еще гимназист-второклассник, вместе с Бассе съездил туда в обеденный перерыв, мы смотрели, как пожарные тушили огонь. Если мой отец был там и в соответствующем состоянии, он, ясное дело, тоже должен был погибнуть, сказал я Бассе, хотя так же, как Ингве, по-настоящему не понимал, что с ним происходит, мы не имели опыта общения с алкоголиками, в семье таких не было, и мы, уже зная, что он пьет, так как сами успели побывать на пьяных застольях, заканчивавшихся слезами, скандалами, сценами ревности и полной утратой человеческого облика, однако это были короткие эпизоды, наутро все приходило в норму, с работой он справлялся и очень этим гордился, мы сознавали только, что остановиться он не может, да, кажется, и не хочет. В этом теперь была его жизнь, этим он увлекался, несмотря на то, что у них родился ребенок. Он мог опохмелиться с утра перед работой, но никогда не приходил в школу пьяным. Подумаешь, выпить днем пива, что в этом такого! Вон, посмотрите на датчан, они выпивают за обедом, и Дания же ничего, не погибла, верно?