Прощание - читать онлайн книгу. Автор: Карл Уве Кнаусгорд cтр.№ 104

Бабушка рассказывала это со смехом.

– И что же ты сказала? – спросил я, хотя уже хорошо знал, что она тогда сказала.

– «А в кармане-то у него колечко», – повторил он еще раз. «Какое колечко?» – спрашиваю я. А он мне на это: «Обручальное». Представляете себе! Он-то подумал, что я не поняла.

– Так что же – Алф тогда уже был помолвлен с Сёльви?

– Ну да! Но она жила в Арендале и все время прибаливала. Вот он особо ни на что и не рассчитывал. А оказалось, дошло до женитьбы.

Она опять отхлебнула из стакана. Отхлебнула и облизнулась. Возникла пауза, она снова погрузилась в себя, как это часто бывало с ней в последние дни. Сидит, сложив руки на коленях, и глядит в пространство. Я осушил свой стакан и налил по новой, достал сигаретную бумагу, положил на нее щепотку табаку, примял, чтобы лучше курилась, скрутил в трубочку, лизнул языком липкий край, оборвал торчащие табачные махры, засунул их в пачку, взял в рот кривоватую самокрутку и прикурил от зеленой, полупрозрачной зажигалки Ингве.

– В ту зиму, когда помер дед, мы собирались с ним съездить на юг, – сказала бабушка, – билеты были уже куплены, все готово.

Выпустив струйку дыма, я поглядел на нее.

– В тот вечер… Ну, знаешь, когда он упал в ванной… Я только услышала грохот за дверью и встала. Гляжу, он лежит на полу. Пришлось вызывать скорую. Позвонив, я села с ним рядом да так и держала его за руку все время, пока они не приехали. А тут он и говорит: «Все равно мы поедем на юг». А я и подумала: какой уж тут юг, не туда ты отправишься.

Она посмеивалась, но сидела опустив взгляд.

– Совсем не туда ты отправишься, – повторила она.

Наступило долгое молчание.

– Ох, – вздохнула бабушка. – Жизнь – это божба, сказала старушка, она, понимаете ли, не выговаривала «р».

Мы улыбнулись, Ингве передвинул свой стакан, опустил глаза. Мне не хотелось, чтобы она все время думала о дедушкиной или папиной смерти, и я попытался перевести разговор на другое, зацепившись за что-то, о чем она говорила раньше.

– Вы ведь не сразу здесь поселились, когда переехали в Кристиансанн, – сказал я.

– Нет, сперва не здесь, – сказала она. – Ближе к окраине, на Кухольмсвейен. Там было хорошо, одно из лучших мест в Люнне, глазам открывался такой простор – вид на море и на город. И так высоко на горе, что к нам в окна никто не заглядывал. Ну, а когда мы купили этот участок, тут стоял другой дом. Впрочем, дом – это слишком громко сказано. Хе-хе-хе! Не дом, а лачужка! Дело в том, что двое мужчин, которые тут жили, оба были горькие пьяницы. В первый раз, как мы к ним зашли, там повсюду валялись бутылки! В прихожей, прямо у входа, на лестнице, в гостиной, на кухне – везде. В некоторых местах их было столько, что ногу некуда поставить. Поэтому он достался нам очень дешево. Мы снесли этот дом и построили новый. Даже сада не было, одна халупа на голом склоне, вот что мы тогда купили.

– Ты ведь много сил положила, чтобы развести сад? – сказал я.

– Да уж, что правда, то правда. Сливы, которые там растут, я привезла с собой от родителей из Осгорстранна. Они уж совсем старые, засыхают.

– Я помню, мы всегда привозили от вас полные сумки слив, – сказал Ингве.

– И я помню.

– Они еще дают урожай?

– А как же, – сказала бабушка. – Может быть, не так много, как раньше, а все же дают.

Я взял бутылку, уже наполовину пустую, и налил себе еще стакан. Не так уж странно, что бабушка не замечает, что круг замкнулся, подумал я, вытер большим пальцем стекавшую с горлышка каплю и облизнул его, а бабушка, сидевшая напротив меня, открыла табачную пачку и набила себе сигарету при помощи машинки. Ведь как ни ужасно тут было в последние годы, для нее они составляли лишь малую часть прошедшей жизни. Глядя на папу, она видела его младенцем, маленьким мальчиком, подростком, взрослым мужчиной, этот взгляд вбирал в себя весь его характер, все качества, а потому, когда он валялся у нее на диване и ходил под себя, это был такой коротенький миг, а сама она была настолько стара, что подобная малость не могла перевесить огромного запаса прожитой вместе с ним жизни. То же самое, наверное, и дом, подумал я. Первый дом, полный бутылок, так и остался для нее «домом с бутылками», а этот был ее гнездом, в котором она прожила последние сорок лет, а то, что теперь и он оказался заставлен бутылками, не играло никакой роли.

Или дело в том, что от спиртного бабушка перестала ясно соображать? В таком случае она хорошо это скрывает, потому что, кроме внезапного оживления, по ее поведению почти незаметно было, что она пьяна. С другой стороны, я и сам был не в том состоянии, чтобы судить здраво. Подогреваемый сияющим светом алкоголя, высвобождающего мысли, я уже хлестал его стакан за стаканом, почти не разбавляя соком. И он уходил как в бездонную бочку.

Наполнив стакан спрайтом, я переставил на подоконник бутылку, мешавшую видеть бабушку.

– Ты что делаешь! – сказал Ингве.

– Кто же выставляет бутылку на подоконник! – сказала бабушка.

Весь красный от смущения, я схватил бутылку и вернул ее на стол.

Бабушка засмеялась:

– Надо же! Он ставит бутылку с водкой на подоконник!

Ингве тоже засмеялся.

– А как же! Пускай соседи видят, как мы тут выпиваем, – сказал он.

– Да ладно вам, – сказал я. – Просто я не подумал.

– Нет, это надо же! – сказала бабушка, отирая выступившие от смеха слезы. – Хе-хе-хе!

В этом доме, где всегда старались, чтобы никто не подглядывал за тем, что делается внутри, где так следили за внешней безупречностью, начиная от одежды и кончая садом, от фасада дома до автомобиля и поведения детей, выставить в освещенном окне бутылку было чем-то совершенно немыслимым. Вот над чем так смеялись они, а вслед за ними и я.

Свет над холмами по ту сторону дороги, еще различимыми сквозь отражение нашей кухни, в которой мы сидели, словно в подводной лодке, стал серо-голубым. Это было самое темное время ночи. Речь Ингве стала чуть менее отчетливой, чем обычно. Только хорошо зная его, можно было заметить это легкое изменение. Но я заметил, потому что так всегда бывало с ним, если он выпивал: сначала появлялась едва заметная смазанность, затем его речь становилась все более и более неясной, а затем, когда его одолевал хмель, он, прежде чем отрубиться, говорил уже так, что ничего невозможно было разобрать. Мне эта неразборчивость речи, следовавшая за выпивкой, казалась скорее его внутренним свойством, которое теперь проявлялось открыто, и это было проблемой, ведь раз по мне не заметно, до какой степени я пьян, потому что я двигаюсь и разговариваю почти как обычно, то для всего, что я скажу или сделаю, не найдешь потом уже никаких оправданий. Одурманенность продолжала нарастать еще и потому, что хмель не заканчивался сном или потерей координации, а переходил в беспамятство, в котором не было ничего, кроме пустоты и примитивных ощущений. Я любил это состояние, самое лучшее из всех, какие я знал, но оно никогда не приводило ни к чему хорошему, а на следующий день или спустя несколько дней ассоциировалось не только с безграничной свободой, но и с дуростью, что было мне глубоко ненавистно. Но когда я достигал этого состояния, будущее исчезало, как и прошлое, существовал только нынешний миг, чем оно мне так и нравилось: мой мир во всей его невыносимой банальности вдруг озарялся сияющим светом.