Сервасу показалось, что он ослышался.
– ?!
– Если за всем этим стоит Гиртман, ты не можешь…
– Я не понимаю, – неожиданно вмешалась норвежская сыщица. – Никто не знает преступника лучше майора Серваса. Он фигурирует на всех снимках, найденных в каюте на платформе. Так зачем отстранять его от операции?
– Дело в том… у майора все еще статус выздоравливающего.
– Но он поправился, раз вышел на работу?
– Да, и всё же…
– Я хочу работать именно с вашим заместителем, если не возражаете, – железным тоном заявила Кристен. – На мой взгляд, никто не справится с делом лучше его.
Сервас усмехнулся, заметив, как насупился Стелен.
– Хорошо, – нехотя протянул комиссар. – На сколько дней вас отпустило начальство?
– На пять. Потом придется вернуться – если мы ничего не найдем, конечно.
Сервас спросил себя, что будет делать с этой бабой в качестве довеска. У него нет ни малейшего желания изображать гида и делать над собой усилие, болбоча по-английски. Все и так непросто – он должен показать всем и каждому, что вернулся и готов действовать в полную силу. А Стелен сначала вешает на него иностранку, а потом вдруг решает отстранить от расследования… Ничего у босса не выйдет, фотографии – решающий довод в его пользу.
– Конечно, – улыбнулся комиссар. – Если вы вдруг обнаружите хоть что-нибудь существенное, я хочу узнать об этом первым.
Если вдруг…
– А что, если фотография мальчика должна была увести нас в другую сторону?
Кирстен и Стелен несколько секунд молча смотрели на Мартена.
– Думаешь, снимок – приманка и обманка? – спросила норвежка.
Он кивнул.
– То есть фотография оставлена с умыслом? – продолжила Кирстен. – У нас была такая версия. – Она прищурилась. – Все слишком очевидно, да? Слишком просто…
– Еще мысли были?
– О чем?
– О фотографии.
– Не понимаю.
– Можем мы извлечь из нее еще хоть что-нибудь полезное?
Кирстен смотрела на Серваса со смесью любопытства и озадаченности, Стелен нетерпеливо ждал объяснений – у него было полно других дел, и Сервас почувствовал разочарование, как и во во время оперативки. Даже Венсан и Самира проявили более чем умеренный интерес, хотя самочувствием поинтересовались, шеф как-никак…
– Зачем Гиртману сбивать нас со следа, если они с мальчиком могут залечь на дно где угодно? Почему он так поступает? В чем его интерес?
Кирстен не спускала с Серваса глаз.
– Продолжай, – попросила она.
– Я слишком хорошо знаю Гиртмана. Он никогда не сработал бы так топорно. Но одно очевидно: мои фотографии и ваше… твои имя и фамилия на листке бумаги в кармане убитой… Он хотел свести нас. Вопрос в том, зачем ему это понадобилось.
* * *
Она поставила чемодан на кровать и открыла его.
Достала блузки, юбки, брюки. Два свитера, две косметички (в одной лежали умывальные принадлежности, в другой – тушь, тени, духи), пижаму: батистовые штаны в цветочек и футболку. Разложила всё на покрывале. Вынула кружевное белье от «Ажан Провокатёр» и «Викториа’з сикрет», купленное в «Стин и Стрём». Она знала, что никто не насладится видом трусиков с атласным бантиком сзади, но это ее не волновало. Возбуждала игра – нравилось прятать вызывающие наряды под строгой, протокольной одеждой, как сокровище, предназначенное тому, кто дерзнет выяснить, а что там, внизу. Интересно, найдется такой бесстрашный рыцарь во Франции?
Она заметила взгляд Венсана Эсперандье и сразу его вычислила. Бисексуал. У Кирстен на такие штуки был нюх. Она выставила на полочку дневной крем, шампунь (не мыть же голову гостиничным!) и зубную щетку. Посмотрелась в зеркало и расстроенно покачала головой. Лицо красивое, но выдает психологический профиль: главенствует самоконтроль, психически ригидна. Серьезная, слегка скованная сорокалетняя женщина. Идеально. Именно такой она хочет казаться…
Двое мужчин одновременно: интересный мог бы получиться эксперимент, – подумала она. В Осло о таком лучше даже не мечтать – обязательно дойдет до коллег, и тут же узнает вся Дирекция. Но здесь… далеко от дома…
Она достала игрушку. Нашла в «Кондомериет»
[53], у ворот Карла Йохана, напротив аркад базара, в глубине лавочки, где толкались, хихикали и пихались локтями молоденькие женщины, ее ровесницы и парочки. Одна из замужних дам обхватила пальцами внушительную секс-игрушку, как будто собралась порадовать партнера. В аэропорту Осло Кирстен наблюдала за реакцией сотрудника, сканировавшего багаж. Он сидел перед экраном и не удержался – повернул голову и посмотрел ей вслед, когда она забирала чемодан с транспортера.
Возникшее желание было таким острым, что Кирстен ринулась в ванную с мыслями о Сервасе. Его гораздо труднее заарканить. В этом беспримесном гетеросексуале было нечто не поддающееся анализу. Хрупкость и сила. Еще есть Самира – уродливая, но такая сексуальная… С ней тоже вряд ли удастся совладать.
Она спустила колготки и трусики.
Села, взяла мобильник.
И набрала номер, который, по идее, не должна была знать.
* * *
Мальчик смотрел, как лунный свет заливает первый выпавший снег. Животное оставило на нем глубокие следы, они огибали ригу и удалялись к лесу.
Снег сверкал, как золотой порошок. Горы по другую сторону долины казались мальчику крепостной стеной, защищавшей его уютный детский мир. Он не смотрел телевизор, но дедушка не пропускал выпуски новостей, и ребенок время от времени видел отдельные кадры репортажей и воображал сражения и войны, ведущиеся за горами.
В свои пять лет он, как молодой зверек, ясно чувствовал опасность, понимал, что она может прийти извне, от незнакомцев, живущих очень далеко. Дедушка велел мальчику никогда не разговаривать с незнакомцами, даже не слушать, если кто-нибудь из туристов-лыжников к нему обратится. Вообще-то, вне школы он не встречался ни с кем, кроме врача и бабушки с дедушкой, друзей у него было мало, да и тех отобрали для него взрослые.
В сотне метров застыли на ночь кабины фуникулера, подвешенные на тросах. Бледная луна освещала землю, как китайский фонарик. Ребенок представлял, что внутри одной кабинки закрыт человек. Он замерзает, кричит, стучит по запотевшему стеклу, машет руками. Никто не слышит и не видит беднягу – кроме мальчика; а тот смотрит, улыбается, поворачивается и уходит в ледяную ночь, думая о том, как завтра найдут замерзшее тело. А еще ему в голову пришла «взрослая» мысль: «Я – последний человек, которого видел умирающий. Несчастный до последнего вздоха надеялся, что малыш приведет помощь… зря надеялся».