Кончилось тем, что большой, широкоплечий, уже начинающий слегка полнеть Хрящев решил сам себя привязать.
– А что? – сказал он, глядя в небо. – Попробую. Собаку сажают на цепь. Так и я. Возьму себя и привяжу. Как собаку.
Он отыскал в шкафу крепкую веревку и привязал себя к спинке кровати так, что отвязать было бы непросто.
– Ну, пой, пой, голубушка! Пой на здоровье! А я буду слушать, но не убегу и глупостей больше уже не наделаю.
Похоронив единственную дочь, умершую от дифтерита, доктор медицины Терехов даже и не вспомнил о сбежавшей неизвестно куда Елене Антоновне. Сбежала, и всё. То, что произошло между ними, стерлось из сознания Григория Сергеича. Он ничего не помнил. Вернее, помнил, но как-то смутно, тяжело, сквозь тошноту и отвращение к себе самому. После похорон Григорий Сергеич лег в кабинете на диван, накрыл лицо шелковой подушкой и замер. Нет, нет, он не спал. Отлично слышал, как несколько раз звенел дверной колокольчик, заезжали коллеги, справлялись о его здоровье. Их деликатные покашливания и шарканье ног в коридоре почему-то напоминали о том, что все когда-нибудь умрут и закончатся и эти покашливания, и это угодливое шарканье. Катя отвечала визитёрам тонким голосом. Слышно было, до чего она перепугана. Вялые мысли изредка поднимались в голове доктора Терехова, мешали друг другу, потом опускались. Ни одна не задерживалась. Один раз он хотел даже встать и застрелиться, вспомнил, что пистолет хранился в нижнем ящике письменного стола – хороший пистолет, подарок старшего брата, – но всё же не встал, не сбросил подушку с лица. Губы его пересохли, наверное, хотелось пить, но он решил терпеть, и это внезапно даже понравилось ему: вот хочется пить, а он будет терпеть. К полуночи, когда уже стихли все звуки на улице и только протяжно мяукала кошка, искала, должно быть, тепла и уюта, он с диким восторгом услышал, как Тата заплакала в детской. Восторг и облегчение были такой силы, что доктор Терехов не стал даже и объяснять себе, как же это случилось, что Тата не умерла и не было никаких похорон, а вот пробило полночь, и она заплакала. Наверное, что-то плохое приснилось. Несмотря на то что было совсем темно, Григорий Сергеич сообразил, что для того, чтобы его собственный страшный сон не вернулся, нужно как можно быстрее встать, умыться и ехать в больницу работать. Там много тяжелых больных, его ждут. Григорий Сергеич поспешно умылся, надел свежую рубашку, попробовал найти пальто, но не нашел, и забыл об этом, и на цыпочках, чтобы никого не разбудить, пошел к дочери, замирая от страха, что её нет, а плач ему послышался. С тем же восторгом и облегчением, от которого закололо кончики пальцев, он увидел, что Тата спит, свернувшись в любимом продавленном кресле, поджав под себя свои тонкие ноги в чулках и ботинках. С огромною нежностью он перекрестил её иссиня-черную кудрявую голову, поцеловал, еле дотрагиваясь пересохшими губами до лба и подбородка, толкнул дверь в столовую и изумился. Пропавшая гувернантка сидела, как и раньше, за самоваром, но только была без всякой одежды. Сказать проще, голая. Всё тело её было обожжено, особенно сильно, до самых костей, сгорели и руки, и ноги, но барышня, казалось, всем этим не мучилась, наготы своей не стеснялась и на возглас изумления вошедшего Григория Сергеича ответила бодрой улыбкой.
– Помилуйте, Ляля! – вскричал доктор Терехов. – Да где это вас? Одевайтесь немедленно, мы едем в больницу! Немедленно! Слышите?
– А завтракать как же? – спросила сумасшедшая гувернантка, пытаясь ко всему еще и соблазнить его нежным и низким голосом.
– Какое там: завтракать? Вы же погибнете!
– Пускай я погибну, но прежде… – Она опустила дрожащие веки и сделала неловкую попытку приподняться.
Не помня себя от злости на это нелепое поведение, Терехов подскочил к столу, желая схватить её черную руку и тут же, набросив на голое тело какой-нибудь плед, одеяло какое-нибудь, тащить эту дуру скорее в больницу, но пальцы его натолкнулись на воздух. Да, был самовар. Даже чашки стояли. Варенье и масло в маслёнке. Но барышни не было.
– Черт! – Доктор ударил ладонью по плошке с вареньем и тут же услышал гнусавый и мерзостный голос, сказавший за самой спиной его:
– Здеся я. Здеся.
– Кто: «здеся»?
– Как: кто? Разве не узнаёшь?
На этом и оборвалось. Григорий Сергеич разлепил глаза, увидел свой кабинет, подушку, съехавшую на пол, вспомнил, что вчера похоронил дочь, и в эту минуту раздался звонок. Звонок был упорным и долгим. Потом Катя громко гремела цепочкой, как будто не знала, открыть или нет.
– Полиция! – басом сказали за дверью. – Где барин?
– Они отдыхают, – ответила Катя. – Несчастье у нас…
Григорий Сергеич, надеясь во глубине души, что и это ему тоже снится, вскочил и, всклоченный, помятый, без башмаков, вышел в коридор. Перед ним выросло двое жандармов.
– Девица Вяземская здесь проживают? – спросил тот, который был старше, и густо, протяжно откашлялся.
– Не знаю, – ответил Григорий Сергеич. – Мне не до неё. Дочь моя умерла.
Жандармы переглянулись.
– Беда, – сказали они почти хором и сняли, замявшись, фуражки. – Конечно, беда. Понимаем. Сочувствуем. Но вот ведь какая история странная…
И тут же, ссылаясь на слово свидетелей, сказали, что утром в Москву-реку кинулась почти что сгоревшая женщина. Ею могла быть служившая здесь гувернанткой и здесь проживающая девица с фамилией Вяземская. Елена Антоновна.
– Вот полюбуйтесь.
Жандармы стали совать в лицо доктора какую-то писанину в кляксах и помарках, но Григорий Сергеич брезгливо отмахнулся. Тогда тот, который был постарше, зачитал показание свидетелей, из которого Григорий Сергеич расслышал не всё, а то, что расслышал, совершенно не понял. Выходило, что сгоревшая почти до конца молодая женщина добежала тем не менее до самой реки, которая, впрочем, находилась очень близко, и кинулась в воду. В воде был при этом такой ледоход, что звук его слышали даже в Кремле. Григорий Сергеич покрылся мурашками: сон с голой, покрытой ожогами барышней ему сразу вспомнился.
– Я, господа, – ответил он тихо, – ей-богу, не знаю, где эта девица. Могла просто выйти. Погода хорошая. А может, отправилась в биржу труда. Работу искать. Это очень понятно.
– В таком, понимаете, виде не ищут. Свидетели так показали: бежала без всякой одежды, горела. Потом уже бросилась в воду.
– Кто бросился?
– Да вот в этом вся и загадка. Кто бросился? Пытаемся выяснить. Всё ведёт к вам. Кухарка еще вчера утром сказала, что вы, так сказать…
– Я при чем?
– А вы даже очень при чем. Поскольку девицы, у вас проживающей, сейчас в вашем доме уже не находится. И правдоподобная версия та, что эта утопшая может являться Еленой Антоновной Вяземской. Вот как.
Григорий Сергеич схватился за голову.
– Ну, это же нонсенс! Я дочь хоронил!
– Так вы хоронили когда? Вчера поутру. А эта девица утопла в четверг. Вчера была пятница. И ваша кухарка сказала, что вы рано утром в четверг изволили быть здесь, на месте.