Гусь Фриц - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Лебедев cтр.№ 64

Кирилл поднялся по длинной лестнице мимо гипсовых и бетонных солдат, вросших в рукотворные кирпичные руины, несущих раненого товарища, повергающих ощерившегося змея, – сквозь зал памяти, где белая рука, растущая из-под земли, держит факел, – к знобкому подножью статуи, к мощеной, идущей зигзагом тропке, вдоль которой сверкали синими мерцающими глазками лабрадоритовые плиты первых героев, лучших из лучших, – тех, чьими жизнями был вымощен путь к победе. И тут, на ледяном ветру, пахнущем окалиной, летящем с севера, со стороны заводов, где в разрушенных цехах проходила когда-то сквозь стены, трубы и печи линия обороны, – Кирилл остановился.

Чтобы одни победили, кто-то другой должен был проиграть; чтобы Владилен стал другим, кто-то еще должен измениться, историческое пространство для изменения не возникает просто так, оно непреложно требует взаимности, ответных шагов; необходим тот, кто упустил победу – и понял то, что не дано понять победителю; Немец-священник, немец – Солдат-калека, сводное альтер эго Владилена-Офицера, ставшего воином-победителем потому, что кто-то другой перестал им быть.

И Кирилл понял, что судьба Священника, Солдата-калеки отыщется как бы сама собой, позже и не здесь; а отсюда, с высоты, где было повернуто время войны, где одна сторона обрела будущее, а другая его потеряла, ему было видно тех, кто не дожил до этого часа. От спасшегося Владилена Иванова его мысль обратилась ко всем погибшим Швердтам.

* * *

Кирилл был поражен, как мало бумаг осталось от двадцатых и ранних тридцатых, когда семья вроде бы выбралась на берег нового времени, прижилась в новой стране.

Да, отца Софьи, священника, сослали на Соловки, откуда он не вернулся, однако никого больше не тронули; все-таки отобрали усадьбу – но удалось сохранить две комнаты в бывшем особняке Густава. Дети учились в школе, потом – все-таки отец был красным командиром – поступили в институты, в училища.

Казалось бы, в этом времени нечего было скрывать, незачем жечь потом бумаги, – а сохранилось буквально два-три листка, меньше, чем от времен более поздних и более опасных.

В усадьбе хватало места всем, и семье, и родне. В двух комнатушках, разгороженных внутри большой старой комнаты, семейство уже не помещалось. Так началось рассеяние, разбегание, разлет; взрослевшие дети перебирались в углы к знакомым, на съемные клетушки; некогда Арсений раздал детей в разные города – и те же силовые векторы растаскивали их дальше, семья, в которой что-то не сцепилось, не скрепилось, быстро рассыпалась.

Письма были редки. И Кириллу нарисовался какой-то общий предмет молчания, какой-то слон в гостиной, которого все стараются не замечать; это была собственно жизнь, в которой у каждого возникали свои пути, своя мера лояльности советскому строю; это-то, самое главное, никто и не обсуждал. Арсений, думал Кирилл, мучился тем, что не успел, не вытащил семью, – и бессильно наблюдал, как отчуждаются дети. Он сам далеко ушел по советской стезе, так же служил военным врачом, но, кажется, так и остался – внутри – заложником двух недостающих недель.

Арсения арестовали в тридцать седьмом году, в октябре.

Кирилл ездил в архив, держал в руках его следственное дело. Он видел и такие, в которых было шесть-семь листов – постановление о возбуждении, протокол единственного допроса с «признательными показаниями», приговор; но у прадеда в деле было почти сто страниц, неслыханный объем для осени тридцать седьмого, когда расстреливали по числу, по лимитам. Кирилл ожидал, что будет рыдать, но перекипел в ожидании, и глаза остались тревожно сухими.

И в тридцатые Арсений с Софьей жили в старом особняке Густава, который когда-то принадлежал семье целиком. Дети снова были в разных городах, одна только Каролина осталась в Москве, но и она избегала прежнего жилья, не любила приходить туда в гости.

У Арсения была охранная грамота от Аристарха, заверенная главной печатью ВЧК, где написано, что Швердты «всеми силами содействовали делу революции». Грамота не спасла Андреаса, но потом показала свою силу, выручила во время арестов двадцатых, когда «бывших» уже во множестве забирали, обвиняя в участии в вымышленных заговорах, – правда, пока не трубя об этом в газетах, освещая только отдельные процессы.

Аристарх так и не вернул себе настоящее имя, остался Аристархом Железновым (как Джугашвили – Сталиным и Розенфельд – Каменевым). Вовремя, еще до октябрьского переворота, перешедший от эсеров к большевикам, в Гражданскую войну он не попал в первые ряды, не значился в опубликованных сводках с фронтов. Однако по косвенным источникам Кирилл понял, что Аристарх вместе с перешедшими на сторону красных военспецами выстраивал разведку Советов на восточном направлении.

Кирилл знал, что наряду с идеей перекинуть пожар революции на Запад, в Европу, окончившейся польским походом Красной армии в двадцатом, у части большевиков была полумистическая мечта о Востоке, ожидание, что новые республики Страны Советов возникнут именно там. Кажется, Аристарх стал адептом этой мечты; работа в восточном секторе разведки, не считавшемся, видимо, самым важным, спасла его от первых чисток.

Но в 1937 году Аристарх был арестован; эту информацию Кирилл нашел в биографическом справочнике. Его обвинили в сотрудничестве с японской разведкой; Германия и Япония готовились подписать Антикоминтерновский пакт, и следователи начали искать в окружении Аристарха немецкий след, чтобы приписать ему роль тройного агента.

И след – единственный – нашелся в лице Арсения Швердта, военного врача, бывшего офицера царской армии, бывшего дворянина, родственника влиятельных немцев-капиталистов, связанных с делом Мясоедова; бывшего офицера, служившего в русско-японскую войну, бывшего в японском плену и обвиненного командиром полка в предательстве (все соответствующие бумаги заботливо сохранились в военных архивах).

Не судьба, а подарок следователю, подумал тогда Кирилл. Арсений слишком поверил в силу охранной грамоты – как клирик верит в силу реликвии, достоверно умеющей исцелять.

Аристарха допрашивали несколько месяцев, прежде чем начать аресты в его окружении, ближнем и дальнем; а потом прошлись частым гребнем в одну ночь.

Каролина в ту ночь долго задержалась на работе; близилась годовщина революции, и нужно было писать сценарий для выступления самодеятельности. Каролина всегда отличалась способностью быстро написать любой, самый тугой текст, которому противятся душа и сердце; а тут заколодило, пишущая машинка сломалась, и слова не шли, а в голову лезли анекдоты про первого советского вождя. Последний трамвай в сторону дома она упустила; увидела только огоньки хвостового вагона. И пошла ночевать к отцу и матери; рядом с работой жила подруга, у которой Каролина обычно и оставалась в таких случаях, но у той закрутился роман, а комната была одна…

Фонари у особняка горели скудно, один в начале переулка, другой в конце; не слышно было транспорта на Садовом кольце. И Каролине показалось, что время прозрачно, как вода, так же податливо, и она может войти сейчас в особняк своей юности, где на втором этаже не жилконтора, а кабинет Железного Густава.