Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Недошивин cтр.№ 52

Из церкви Михаила Архангела в Тбилиси новобрачные пешком отправились к Зине домой, где их ждал просто завтрак, только с шампанским, а затем день прошел ровно как вчерашний. «Мы с Дмитрием продолжали читать в моей комнате вчерашнюю книгу, потом обедали». Вечером он ушел в гостиницу, а она просто легла спать и, как пишет, забыла, что замужем. Да так забыла, что наутро едва вспомнила; мать крикнула ей через дверь: «Муж пришел. Вставай!» «Муж? – пишет она. – Какое удивленье!..»

Так что же, и брачной ночи не было? – спросите. Не было. Ни свадьбы, ни ночи. И современники, и биографы ее – все сходятся во мнении: Зина осталась девицей. «Она на самом деле – девушка, – защищал ее поэт, мэтр Серебряного века Вячеслав Иванов. – С Мережковским ее союз – чисто духовный. И все намеки – гнусная выдумка…» Намекали, конечно, на «нетрадиционную ориентацию» обоих. Кто-то говорил про «белый брак» – девственный, тогда модный в изысканных кругах, кто-то доказывал, что у Зины «какой-то анатомический дефект», а третьи гыкали (этого не избежала даже Берберова), что она – гермафродит и муж ее, когда она раздевается, «любит подсматривать в щелочку». Даже нынешний литературовед, широко известный в узких кругах Михаил Золотоносов, выпустивший увесистую книгу о братьях Мережковских, и тот уверенно пишет: Мережковский отказался «от плотской жизни с женой». И никто не берет в расчет ее отношение к браку: головное отчуждение от эротизма, невозможность переступить через «чистую недоступность» и, главное, – через несовместимость духовных высот истинного брака и низкой, почти животной «постели». Сама она и через годы напишет в дневнике: «О, если б совсем потерять эту возможность сладострастной грязи, которая, знаю, таится во мне и которую я даже не понимаю… Ибо я ведь и при сладострастии, при всей чувственности – не хочу определенной формы любви, той, смешной, про которую знаю. Я умру, ничего не поняв. Я принадлежу себе. Я своя и Божья».

Короче, комплексы, патология, воспитание (ведь три ее сестры так и не вышли замуж, оставшись девицами), а может – упрямство и презрение к «общим местам» даже в чувственной сфере? – не знаю. И никто уже не узнает! Но, скорее, – ум, не позволяющий ей победить в себе нечто, неподвластное ей. Ведь она, считая любовь самосовершенствованием, некой «лестницей к облакам», всю жизнь будет отважно ставить вопросы, на которые, как мне кажется, и нет ответов. Любовь – это что, – спрашивала, – победа, власть над партнером или смирение? Возможно ли в любви абсолютное равенство мужчины и женщины? Не в том ли оно, что любовь в мужчине – это некое «женское» в нем, а в женщине – «мужское»? Совместима ли на вершинах своих любовь к Богу с людской любовью? И при чем здесь «звериная» (ее слово), плотская любовь, которая тоже ведь дана Богом? Неужто и Христос мог хихикать и заниматься тем стыдным, чем занимаются любовники? Наконец, кто более счастлив: тот, кто любит, или кто любим, кто умнее или глупее партнера? Так что истый поединок с собой, некое самоисследование, научный эксперимент на себе начался у нее, считайте, прямо из-под венца…

«Славянский базар» – так называли этот огромный дом на Никольской. Он пока цел, хотя уже не тот (Москва, ул. Никольская, 17). А ведь здесь, в уютном отеле, состоялась встреча двух светил поэзии, двух идеологов декаданса, двух «прокуроров» русского стиха – Зинаиды Гиппиус и Валерия Брюсова.

Было двенадцать часов солнечного декабрьского дня, вспоминал Брюсов: «Вхожу, и первое, что вижу, раздетой Зинаиду Николаевну. Разумеется, я постучался, получил “войдите”, но зеркало так поставлено, что в нем отражается вся спальня. “Ах, мы не одеты, но садитесь…”» В тот приезд в Москву она поразит Брюсова многим. И тем, что ходила только в белых платьях («У меня иного цвета кожа не переносит!»). И тем, что без московского жеманства, прямо призналась, что у нее болит живот («Не удивляйтесь, у нас принято говорить, когда живот болит»). И тем, что на лекции ее мужа о Гоголе, которая состоится в Историческом музее, поймав солнечный луч на блестящую пряжку своего ботинка, пускала «зайчики» на лбы и носы чинного президиума. Она вообще всех и всегда поражала – это было сутью ее. На обеде с иерархами церкви, например, в малом зале Императорского Русского географического общества (С.– Петербург, пер. Грифцова, 10) могла капризно сказать соседу-священнику: «Как скучно! Подают всё одно и то же. Опять телятина! Надоело. Вот подали бы хоть раз жареного младенца!..» Иерарх побагровеет, поперхнется и с тех пор будет бегать от нее. Зайцеву, писателю в Москве, скажет при всех: «Что сделали бы вы, если бы по скатерти ползла мушка и вы бы знали, что она ползет ко Христу?..» – и наведет на него лорнет. А в Петербурге, зазвав к себе «в салон» уже знаменитого Горького, поставит свой стул посреди комнаты, наведет на мешковато сидящего в углу Буревестника всё ту же золоченую лорнетку и спросит: «Ну, что вы обо мне думаете?..» Горький, пишут, пробурчит что-то бессвязное, а Мережковский голосом чревовещателя пояснит: «Зинаиду Николаевну понять нелегко. У моей жены душа темная. У моей жены душа чугунная…» Зина же, закинув ногу на ногу, наклоняла свое гибкое тело в сторону Горького и, не сводя с него блестящих глаз, светлым, четким голоском вторила мужу: «Да, у меня душа темная. Да, у меня душа чугунная…» И, растягивая в змеиную улыбку яркий рот, долго будет наслаждаться смущением новоявленного классика. Для нее ведь «классиков» не существовало. В критических статьях, которые, как и стихи, подписывала мужским именем Антон Крайний (а иногда – Товарищ Герман, Лев Денисов, Роман Аренский, Антон Кирша), она направо и налево разбрасывала приговоры: «рыжая бездарность», «идиот», «недоносок», «кретин». Таковы были «литературные нравы». Недаром друг Мережковских литератор Перцов скажет о ней после первой встречи: «Я чувствовал когти в бархатных лапах умной тигрицы…» А другой, Фофанов, поэт, не только увидит в ней огромную муху, но на много месяцев угодит в психушку.

Из книги И.Ясинского «Роман моей жизни»: «Мережковская… выдумала игру, повинуясь своему резвому темпераменту девочки. Она пряталась за опущенные портьеры в амбразуре глубокого окна и вызывала поочередно к себе гостей, словно на исповедь… Детская игра эта была прервана внезапным криком Фофанова, который с выпученными глазами выскочил из-за портьеры и ринулся прямо в переднюю… Словом, внезапно сошел с ума… На другой день он уже был в больнице… и вышел лишь через несколько месяцев. “На чем же ты помешался, Костя?” – спрашивали мы его. “На мухе! – отвечал он с оттенком ужаса. – Мне муха представилась, огромная муха величиной во всё окно! Она меня преследовала и в моей комнате… Я понял, что околдован, и выдумал молитву против мухи. Каждый день я тридцать три раза повторял ее. Смотрю, на другой день муха уже съежилась; становилась всё меньше и меньше; наконец, уже в мае месяце, совсем крохотная засохла и прилипла к стеклу. Тут стало ясно, что колдовство с меня сошло. Нет, я никогда больше не приду к Гиппиус. Конечно, я не верю в волшебниц, теперь не такой век, но знаете, господа, что-то есть!”»

В Москве, в «Славянском базаре» Гиппиус особо удивит Брюсова тем, что ни с того ни с сего в пух разругает хорошо знакомого ему петербургского искусствоведа, редактора журнала «Северный вестник» Акима Волынского. Брюсов, обалдев, запишет в дневнике: она не хочет печататься с Волынским даже в одном журнале. Почему? Всё оказалось и просто, и – очень сложно. Брюсов не знал, не мог знать, что Волынский еще недавно был самой большой любовью Зинаиды, что Мережковский, муж ее, известный уже писатель, не только познакомил ее с ним, но даже провожал ее на свидания с Волынским и что роман этот закончился полным поражением Зинаиды…