Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Недошивин cтр.№ 135

«Другие», если уж говорить прямо, не только уже не приглашали к себе – избегали его, призрака живого, переходили на другую сторону улицы и особо страшились встретиться глазами. В чужом свитере, в великоватом пиджаке, подаренном Юрием Германом, с узелком, не с портфелем, наш Вергилий оказался в Москве не просто чужим, чуждым – враждебным человеком. И больше всех его ненавидели как раз писатели. Боялись. За себя боялись!

Из письма генерального секретаря Союза писателей Ставского – главе НКВД Ежову: «Сов. секретно. В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос о МАНДЕЛЬШТАМЕ. Как известно – за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип МАНДЕЛЬШТАМ был… выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами “зоны”). Но на деле – часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом – литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него “страдальца” – гениального поэта, никем не признанного… С целью разрядить обстановку – О.Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса… И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь. За последнее время О.Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют – по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности тов. Павленко, отзыв которого прилагаю). Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О.Мандельштаме…»

Ни преступления, ни проступка, ни йоты вины за поэтом не числилось – он просто существовал еще. И этим мешал не народу, не даже Сталину – писателям. Через месяц, «пришив» поэту контрреволюцию на просьбе Ставского, вместо стыдливого «решить» появится: «Арестовать!». А что касается отзыва Павленко на стихи Мандельштама («Они мертвы.. в них нет веры в свою строку…»), то через тридцать лет Надя ответит: «Убивая, всякий убийца смеется над жертвой и повторяет: “Разве это человек? Разве это называется поэтом?..”»

На этот раз «Вергилия» увозил грузовик и два конвойных в кузове. Жизнь упала, как зарница! Свой выбор сделали все: кому давить, кому быть раздавленным. Накануне ареста Наде приснились иконы. «Сон не к добру, – напишет. – Я в слезах разбудила Осю. “Чего теперь бояться, – сказал он. – Всё плохое уже позади…”» И они вновь беспечно уснули. Может, потому, взятые врасплох, ничего друг другу сказать не успели. «Не положено!» – выставит штыки конвой…

Из барака № 11 под Владивостоком, где умрет, поэт напишет: «Родная Наденька, не знаю, жива ли ты?» А она опоздает, ответит ему за день до вести о смерти его. Но само письмо не умрет, нет, оно живо, оно напечатано: «Ося, родной! Пишу в пространство. Не знаю, жив ли ты. Услышишь ли меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела сказать, как я люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая не умела просто плакать, – я плачу, я плачу. Это я – Надя. Где ты?..»

Ходасевич Владислав Фелицианович ( 1886–1939) – крупнейший русский поэт, публицист, критик, историк литературы, редактор, мемуарист. Приняв революцию 1917 г., разочаровался в ее итогах и с 1922 г. стал эмигрантом. Был женат четырежды. Вторую жену Анну Чулкову звал «мышкой», третью – Нину Берберову – «котом». Но кем сам был в этой вечной игре в кошки-мышки – в любви?

Более злого, желчного, ядовитого имени, наверное, и не было в русской поэзии. «Я под людьми, – писал он, – вижу землю на три аршина». «Вздев пенсне, расчесавши проборчиком черные волосы, он, – напишет Андрей Белый, – удивлял умением кусать и себя и других». «Умен, насмешлив и зол», – отзовется из эмиграции Вера Муромцева, жена Бунина, знавшая его тридцать лет. А Горький, рыдавший над его стихами, назвав его «величайшим из поэтов», подчеркнет: он «действительно зол… это одно из его достоинств, но, к сожалению, он делает из своей злобы – ремесло». Ремесленник зла! Еще младенцем он, погружаемый в купель польского костела, ухитрился (так твердила родня) «вполне отчетливо» показать Овельту, достопочтимому ксендзу, «нос». Ку-ку тебе, наместник Бога на земле!..

Но кошки, но – с самыми обычными кошками… Это – поэзия! И какой-то секрет его. Ведь первыми словами его были не «мама», не «папа» – «кыс, кыс»!.. Так позвал котенка. Потом скажет: «Кошки не умны, они мудры, что совсем не одно и то же». Напишет: «Мне нравится заводить с кошками летучие знакомства, и признаюсь, моему самолюбию льстит, когда бродячий и одичалый кот по моему зову подходит ко мне, жмется к ногам, мурлычет и идет за мной следом». В Париже сойдется с одним таким – бродячим. «Немного поговорив, – вспомнит, – мы пошли вместе, сперва по набережной, потом по авеню Боске. Как истые парижане, мы зашли в бистро и выпили: я – рюмку коньяку, он – блюдечко молока. Потом он проводил меня и был не прочь остаться со мной, но, к несчастью, я жил в отеле…»

Да, был способен играть с кошками до упаду, разговаривать, обижаться на них. И вот такой, говорите, – был злым? Окститесь! Скорей, его раздражали люди – звери двуногие. Они его, считайте, и погубят…

У него было четыре жены. Донжуанский список, который он шутя составил к концу жизни, включал семнадцать имен. Но чтобы его вызвала на дуэль дама? Это было, конечно, слишком. Случай в литературе ХХ века уж точно небывалый.

«В семье очутился я… поскребышем, любимцем. Надо мною тряслись, меня баловали». «Я вырос, – скажет, – в гинекее». Так в Древней Греции звали женские половины, дальние комнаты в домах, где мужья прятали своих красавиц. Он же имел в виду лишь маму, бабушку, няню, старших сестер. В женскую баню его, как Мандельштама, кажется, не водили, но юбки, спицы, флаконы, помады дело свое сделали. Болтаясь хвостиком по магазинам, стал разбираться в нарядах, в моде и скоро сам превратился в записного щеголя. Однажды, когда в Пассаже на Петровке отстал от матери, то не заплакал, а, оглядевшись, выбрал самую нарядную блондинку, «с которой не стыдно было пройти», и, шаркнув ножкой, приподняв шапочку, вежливо сказал: «Проводите меня домой, я потерялся…» Женщины и будут всю жизнь как бы провожать его: нянчиться, баловать, заботиться. Вторая жена будет у него и за добытчицу (днем на работе), и за кухарку (вечером), и за медсестру (по ночам, когда он в самый голод умирал от фурункулеза). А жена третья, почти девочка, пока он писал по ночам, будет засыпать, прижав к груди его пижаму, – согревать ее для него. Тоже, кажется, непроверенный, но – небывалый случай в литературе…