Кровавый век - читать онлайн книгу. Автор: Мирослав Попович cтр.№ 257

Возможно, Федоренко писал под воздействием впечатления контраста между способным и информированным Сталиным и жалкими диадохами, старательно им же подобранными; возможно, дал о себе знать исторический русский комплекс презрения и ненависти к злым боярам при хорошем царе. Но он не просто прав – он говорит о самой сути дела. Характер и ход политической борьбы в коммунистической России определялся уровнем культуры ее участников, в том числе и уровнем их политической культуры. Этот уровень был чрезвычайно примитивен.

Сталин культивировал хамство. Он, конечно, подбирал не идиотов, хотя ему были нужны также и недалекие «толкачи». Его помощники и приближенные, как правило, имели волю и характер, находчивый ум и хищническую хитрость. Их выдержке можно позавидовать – сама по себе работа со Сталиным, капризным непрогнозируемым грубияном, с ежеминутной неуверенностью в собственной судьбе, была особенно опасной. Сталин не держал в своем окружении людей выше своего интеллектуального уровня, а его уровень не был слишком высоким. Невзирая на свою несомненную личную одаренность, бывший подпольщик Сталин был скорее тюремным паханом, чем революционным рыцарем без страха и упрека. Сталин был чрезвычайно циничен.

Василий Сталин

Имея своеобразное чувство юмора, он был склонен к шуткам и розыгрышам грубым, вульгарным и жестоким. Сталин любил наблюдать превращение людей в животных; сам он много пил только в тридцатые годы.

Русского человека не нужно заставлять пить. Пило все офицерство, пили солдаты, безбожно пили генералы. До войны этого не было – первомайские праздники с чаем за общими на всю казарму столами остались сентиментальным воспоминанием. После войны уже не били подчиненных, но хамство осталось везде. Громкое с матом разносительство стало стилем государственной и партийной работы так же, как не очень потайные примитивные развлечения с бабами и водкой.

Светлана Аллилуева

В конечном итоге, нам мало известно о характере этого вездесущего хамства. Александр Твардовский отдыхал когда-то в Барвихе вместе с бывшим секретарем Сталина Поскребышевым и предложил ему написать мемуары для «Нового мира». Поскребышев неожиданно заплакал. «Ах, не могу я о нем писать, Александр Трифонович! Ведь он меня бил! Схватит за волосы вот так и бьет головой об стол!» ^[659] В официальных отношениях с широким кругом специалистов, которые бывали у него время от времени, Сталин становился внимательным и сдержанным, и они не догадывались, что там делается за кулисами.

Неприязнь Сталина к интеллигентным кругам усиливалась личными обстоятельствами. В кругу его детей – сына Василия, летчика, беспутного пьянчуги, и дочери Светланы, девушки с непредсказуемым характером, находились люди, которых смело можно назвать тогдашней элитой: в Зубалово на даче Сталина, где жили старики Аллилуевы, собирались сценарист Александр Каплер, оператор Роман Кармен и его жена Нина, поэты Константин Симонов, Михаил Слуцкий, балетмейстер А. Мессерер с сестрой Суламифь, кинозвезды Валентина Серова (за романом которой с Симоновым следила тогда вся Москва), Людмила Целиковская и другие. В этом бомонде читали Ахматову, Гумилева, Ходасевича, «Иметь и не иметь» и «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Все люди – враги» Ричарда Олдингтона. ^[660] Нину Кармен Василий отбил у мужа, но после вмешательства Сталина она вернулась в семью; пылкий платонический роман Светланы с Каплером закончился его заключением как «английского шпиона» по приказу разгневанного отца, а Светлана, можно сказать, назло, вышла замуж за Григория Морозова из окружения брата; оба еврея, Каплер и Морозов, олицетворяли для Сталина международные еврейские силы.

Однако дело не только в личном хамстве Сталина и его окружения. Мы видим в разрыве с довоенным коминтерновским интернационализмом, в «переводе стрелок» на антисемитизм тенденцию к последующей идейной и политической примитивизации коммунистической диктатуры.

Сталин написал за это время «теоретические труды» по языкознанию и политической экономии, а также фактически был соавтором или по крайней мере редактором доклада Трофима Лысенко на сессии ВАСХНИЛ о состоянии биологической науки. Сталинское «языкознание» с теоретической точки зрения было глубокой реакцией, оно возвращало лингвистику к младограмматикам начала XIX века. Правда, и поверженное Сталиным языкознание Марра было провинциальной марксистской карикатурой на науку. Но суть сталинского «открытия» младограмматики заключалась не в лингвистических симпатиях и антипатиях, а в отказе от традиционного марксистского понимания нации как продукта экономической интеграции. Вместо концепции слияния диалектов в национальный язык на основе рыночного общения пришла концепция разветвления первобытного языково-этнического единства на «буржуазные нации» с их национальными языками. Это создавало идеологическую основу для российского национализма, потому что полностью порывало с традиционной марксистской концепцией «формирования наций» на экономических принципах, отброшенной, в конечном итоге, уже вместе с идеями Покровского. Теперь можно было говорить о вечной России, что, как «народность», предшествовала «нации».

Но это были осмысленные и рациональные с точки зрения государственной идеологии шаги. В отношениях же Сталина и Лысенко мы видим удивительные вещи. Трофим Денисович Лысенко был сыном достаточно зажиточного крестьянина и украинцем, и даже скомпрометированным оккупацией – его родной брат оставался в Харькове и был коллаборационистом. Никому бы Сталин такого не простил, а вот Лысенко прощалось все. Лысенко был доносчик и мерзавец, он покупал благосклонность Сталина разными проектами типа ветвистой пшеницы, которой уже дал имя вождя. Все это так, но Сталин «покупался» охотно. Шаманство Лысенко заражало Сталина, задевало в нем струны, приглушенные технической культурой эпохи: Сталин чувствовал в себе самом диалектико-материалистического пророка или шамана, который может делать чудесные открытия потому, что он является классиком марксизма.

Лысенко был хитрым карьеристом, непорядочным как агроном-селекционер, с претензиями на ученость, способным без колебаний фальсифицировать эмпирический материал. Но при этом он был фанатик и шаман. Лысенковская «наука» была простой. Она противостояла «формалистической» генетике, которая возилась с мушкой-дрозофиллой, такой мелкой и оторванной от жизни, что о ней стыдно и говорить. Интеллигентная и интеллигентская наука должна была погибнуть и дать место науке народной, простой и ясной, в которой истины достигаются не путем доказательства, а диалектико-материалистическим путем, чтобы согласоваться с простыми и ясными принципами, и где абсурд можно не учитывать, потому что где противоречия, там диалектика. Такая наука была мила сердцу коммуниста, как и народное и простое партийное искусство, враждебное всевозможному «эстетствующему формализму», оторванному от жизни, как жалкая дрозофилла.