Мировая история - читать онлайн книгу. Автор: Джон Робертс, Одд Уэстад cтр.№ 330

Даже в начале 1800-х годов понятие политической власти обычно связывалось с князьями, а не с народами. Мало кому показалось странным, например, что швейцарский кантон Нёшато принадлежал Пруссии. Но на протяжении этого века распространялась идея о том, что верховная власть принадлежала народу в пределах территории проживания нации, и с ней понятие национальных государств в пределах смежных границ – нация как таковая в виде семьи в одном доме. Данная концепция казалась очень убедительной не только в Европе, где она сначала появилась, но также в Азии, где гораздо позже получила дальнейшее развитие.

Притом что идеи национализма уже с первых лет XX века охватили практически все азиатские страны, наглядное их выражение зависело от конкретных обстоятельств деятельности активистов. Все колониальные режимы в ответ вели себя по-разному. Британцы поощряли деятельность националистов в Бирме, а в это время американцы упорно преследовали политику доброжелательного патернализма на Филиппинах после жестокого подавления восстания. Также на Филиппинах испанцы энергично стимулировали обращение коренного населения в христианство, а вот в Британской Индии от вмешательства в исконную религию воздерживались. Азиатские очертания национализма тем не менее формировались под влиянием представления о том, что азиаты сами могли управлять государством, производить товары и торговать не хуже европейцев, и делать это с помощью симбиоза азиатских и европейских политических, а также социально-экономических моделей. Даже коммунисты – борцы с колониализмом, больше других подверженные влиянию заморских концепций государственного управления, – признавали существование мощного осадка привычного мышления и практической деятельности, сохранившегося в Азии после европейского господства там на протяжении нескольких поколений.

Итак, европейский этап истории человечества продолжался короткое время. Отличие Европы могло представлять важность до 1800 года, но основную часть мира оно все еще не затрагивало; Китай, Африку и большую часть мусульманского мира не касались события, происходившие в Европе в самом начале XIX века, и возрождение Азии, зачастую в форме нового национализма, уже можно было заметить в начале XX века. Но уже в 1914 году мало кому дано было предвидеть, насколько быстро европейское господство в Азии сойдет на нет. Вразрез с ростом азиатского национализма и нарастающим сопротивлением колониализму в некоторых европейских странах, особенно в движениях новых рабочих, появившихся в результате промышленной революции, сами колониальные империи выглядели весьма прилично. Трудно было себе представить, насколько две катастрофических войны подорвут европейскую уверенность и способность главенствовать и насколько стремительно азиатские националисты смогут мобилизовать своих сторонников с опорой, по крайней мере частично, на захватывающее наблюдение их населения за европейскими гражданскими войнами. Европейское присутствие создало условия для современной метаморфозы Азии. Но в XX веке все убедятся в том, насколько шатким оказалось господство Европы и как легко оно подверглось самоликвидации.

В 1900 году европейцы могли оглянуться назад на два или, с натяжкой, три века поразительного всестороннего роста. Подавляющее их большинство готово было утверждать, что этот рост нес благо – то есть прогресс. Их история, начиная со Средневековья, во многом выглядела как непрерывное приближение к однозначно стоящим усилий целям, подвергнутым сомнению очень немногими придирами. По всем критериям, будь то интеллектуальным и научным либо материальным и экономическим (или даже моральным и эстетическим, как кое-кто говорил, ведь настолько убедительным представлялось изложение истории прогресса), один только взгляд на собственное прошлое убеждал европейцев в том, что они выбрали прогрессивный курс. А это означало, что для всего мира выбран прогрессивный курс, так как европейскую цивилизацию теперь распространили по всей планете. Более того, впереди виделось просто беспредельное движение к совершенству. Европейцы в 1900 году демонстрировали практически такую же убежденность в дальнейшем успехе их культуры, какую китайская правящая верхушка источала в мощи своей культуры веком раньше. Собственное прошлое подтверждало их правоту, как им самим казалось.

Даже при практическом единодушии в обществе находились те, кто такой убежденности не разделял. Они предчувствовали, что имевшиеся свидетельства можно было легко повернуть в подтверждение пессимистического умозаключения. Притом что пессимистов насчитывалось гораздо меньше, чем оптимистов, к ним принадлежали мужи, обладавшие признанным в обществе положением и мощным рассудком. Кое-кто из них утверждал, что цивилизации, в условиях которой они жили, еще предстояло в полной мере обнаружить свой самоубийственный потенциал, и предупреждал о скором наступлении момента истины. Некоторые из них видели цивилизацию, все откровеннее дрейфующую прочь от ее причалов в виде религии и абсолютных нравственных принципов, уносимую потоками практицизма и первобытной дикости в бездну, где ждет окончательная катастрофа.

Как оказалось, полную правоту нельзя признать ни за оптимистами, ни за пессимистами, быть может, потому, что глаза их оказались намертво прикованными к тому, что они считали особенностями европейской цивилизации, а также к местоположению ее в Европе. Они обращались к ее собственным неотъемлемым полномочиям, тенденциям или недостаткам в надежде угадать будущее европейской цивилизации; редкие из этих мыслителей обращали достойное внимание на способ, каким европейские идеи изменяли мир, в котором выстраивалось собственное господство Европы. Мало кто заглядывал дальше границ Европы за морями; у них отсутствовало ощущение того, как в XIX веке мир изменялся в результате глобальной экспансии торговли, империи и теоретической мысли. Нашлось несколько неуравновешенных фантазеров, попытавшихся пугать «желтой угрозой», якобы наползающей с Востока, но речь при этом больше шла о некоем ощущении углубления перемен.

При взгляде на XX век конечно же возникает соблазн задним числом признать наличие у пессимистов самого выигрышного аргумента. Он даже может оказаться верным. Но суждение задним умом иногда оборачивается историку боком; в данном случае такой взгляд затрудняет понимание того, как европейские оптимисты смогли однажды почувствовать себя настолько уверенными в светлом будущем Европы. Но сделать попытку их понять все-таки стоит. С одной стороны, среди них встречались мужи проницательные; с другой стороны, оптимизм в XX веке настолько долгое время служил препятствием на пути к решению конкретных проблем, что он заслуживает того, чтобы видеть в нем историческую силу как таковую. Причем кое-что из сказанного пессимистами тоже оказалось большим заблуждением. При всех ужасах бедствий XX века они пришлись на общества, отличавшиеся гораздо большей сопротивляемостью, чем те, которые в прежние времена поддавались унынию при меньших бедах. Причем дело не всегда касается народов, которых боялись больше сотни лет назад. В 1900 году оптимистам и пессимистам в равной степени пришлось иметь дело с исходными данными, позволяющими отнюдь не одно-единственное толкование. Нет ничего предосудительного в том, что они столкнулись с большими трудностями в точном определении уготованной им судьбы. Назовем это просто трагедией их поколения. Располагая гораздо более полной информацией, мы сами расписались в собственной беспомощности в предсказании событий на перспективу гораздо более короткую, поэтому не нам их судить.